Страница 1 из 3

Девочка из башни 330

Фомбель де Тимоте

Тимоте де Фомбель

Timothée de Fombelle

Celéste, ma planėte

Оформление обложки: Маргарита Чечулина (Greta Berlin)

Селесте

Когда она впервые меня поцеловала, мы болтались на железных тросах на высоте сто двадцать метров и за нами гналось человек пятнадцать вооруженных охранников. Может, именно поэтому у меня потом еще долго кружилась голова каждый раз, когда я к ней приближался?

Я пишу ее имя на первой странице тоненькой промокшей тетрадки – это последняя бумага, которая у меня осталась. Тут холодно. От огня в печи никакого проку. И как это еще чернила в ручке не замерзают? Страниц в тетради не хватит, чтобы написать настоящую книгу. Да мне и не надо книгу – я просто хочу оставить след, след синего цвета. След от того, что изменило мою жизнь и могло изменить весь мир.

Селеста.

Я решил больше никогда не влюбляться. Решил еще в раннем детстве, годам к шести-семи. В том возрасте, когда другие клянутся, что больше ни разу в жизни не пойдут в бассейн и не наденут купальник, потому что тренер по плаванию крикнул им при всех: «Ногами не шлепай! Болтаешься, как пончик во фритюре!» Я же решил скрыть не кожу, а сердце: накрыть его чугунным колпаком – тяжелым, как канализационный люк.

Раньше, от нуля до шести с половиной лет, я влюблялся во все, что проходило мимо меня с косичками и в туфельках с застежками. Всякий раз это заканчивалось плохо. Синдром тостера: сначала мое сердце начинало приятно согреваться с обеих сторон, а потом его подбрасывало вверх, очень высоко, и оттуда оно шмякалось вниз, прямо на плиточный пол.

И я решил, что с меня хватит.

Как-то утром я стоял в булочной на семьдесят седьмом этаже и дожидался своего круассана. Продавщица спросила, заглядывая куда-то мне за плечо:

– Вы вместе?

Я обернулся. За мной стояла Шарлотта, девочка постарше меня. Я уставился на нее и почувствовал, что бледнею. Эта девочка с пластинками на зубах мне ужасно нравилась. Стоило на нее взглянуть, и пальцы у меня в ботинках немедленно поджимались и наползали друг на друга, а во рту становилось сухо, как в пустыне Калахари.

– Вы вместе? – повторила продавщица.

Она всего лишь хотела узнать, буду ли я платить не только за свой круассан, но и за конфеты Шарлотты.

– Вы вместе?

Я понял этот вопрос по-своему, и у меня прямо мурашки побежали по спине.

Я был бы и рад ответить «нет», но голос меня не послушался. Из горла вырвался какой-то писк, как у морской свинки. Тостер начал разогреваться в груди. Шарлотта улыбнулась, продемонстрировав все крепления своих зубных пластинок.

– И не мечтай, – сказала мне Шарлотта.

Она нацепила на шею бусы из конфет и бросила на прилавок монетку.

Вот тогда-то я и решил, что с меня хватит.

Железно! Больше никаких влюбленностей.

На следующий день я принялся рисовать карты. Я рисовал карты мира на стенах, а потом играл на пианино.

Вот и всё.

Следующие восемь лет я больше ничем не занимался, если не считать школы по утрам и разговоров с Бриссом после обеда.

Брисс…

Вот была бы тетрадка толще, тогда бы я побольше рассказал про Брисса. Он заслуживает целых трех страниц, даже поля пришлось бы исписать воспоминаниями, но холод зверский и тетрадка слишком тонкая, надо двигаться дальше…

Брисс жил в кирпичной башне. Его отец работал в нашем квартале мойщиком стеклянных стен. А я жил в башне «INсайдер», в двух шагах от школы. Три перехода на уровне сотого этажа, вверх еще на сорок, и вот я дома.

У нас в квартире просторно, ничего не скажешь. По мне, так даже слишком. Когда я был маленьким, всё время там терялся. В прихожей уместился бы целый полярный экспресс. Семь гостевых спален – и никаких гостей.

Только Брисс приходил в «INсайдер» после школы. Сидел у меня до самого вечера и ждал, пока его отец закончит работу.

– Брисс!

Всегда одно и то же, ближе к полуночи.

– Брисс!

Мы оглядывались и видели его отца: он стоял пристегнутый к подвесной люльке, стучал в стекло и махал нам. Мы открывали окно. В комнату врывался шум города и еще запах жидкости для мытья окон, похожий на аромат пасты для надувания воздушных шариков. Брисс забирался в люльку к отцу.

– До завтра…

Они спускались вдвоем по стеклянной стене и вместе шли по ночному городу к себе домой.

Мне очень нравился отец Брисса и его «акробатическая» работа – каждый день карабкаться по стенам. Сам Брисс мне тоже очень нравился.

Теперь-то я знаю, что обязан им всем.

А Бриссу очень нравилась моя мама. Он говорил мне это, чтобы приободрить. Легко любить тех, кого никогда не видел.

Ведь моей мамы дома не было. Никогда. Она работала в «INдустрии». Судя по прическе, мама была в их фирме одной из главных. Она чудовищно много работала и постоянно уезжала в командировки.

Я видел ее раз в месяц в приемной офиса.

Каждый понедельник она заполняла мне холодильник, заказывала продукты по интернету. Ей хотелось, чтобы я ни в чем не испытывал недостатка. Доставщик звонил в десять вечера. Мне привозили астрономические количества всего: восемь ящиков каждый понедельник. Я успевал за неделю съесть три яйца, несколько баночек паштета и немного брокколи. Больше ничего. А в понедельник все начиналось сначала. Восемь ящиков.

Интернет-холодильник был моим кошмаром. Я за ним не поспевал.

Раз в неделю звонил телефон.

– Все в порядке, мой дорогой? Всего хватает?

Это была не мама. Мне всегда звонила ее секретарша, Грюнда.

Маме было некогда.

К счастью, у меня был Брисс. Пока я рисовал карты, он сражался с холодильником. Иногда, слопав шестнадцать баночек творога и килограмм фисташек, он думал, что одержал верх. Но ему предстояло еще опустошить двадцать четыре тюбика маршмеллоу, которые нагло таращились на него своими розовыми глазами-крышечками.

Каждый вечер перед уходом Брисс выбрасывал кубический метр упаковки от еды. У меня в ушах до сих пор стоит треск пластика, который расплющивает в мусороеде.

А еще я вспоминаю подписку на «Время веселья» – пять игр, оплаченных мамой, которые загружались по средам ко мне на компьютер. Брисс и здесь оказывал мне услугу: играл часов по шесть или семь кряду, хрустя чипсами, пока я у себя в комнате занимался на пианино.

Вот только название мне всегда казалось нелепым: интересно, мама правда надеялась меня этим развеселить?

Я никогда не учился играть на пианино. Играю то, что есть в голове и в пальцах. Печальные мелодии.

Если бы я внимательно прислушался к тому, что играют мои пальцы, то мог бы засомневаться, что вообще существую на свете.

Зато я никогда не скучал. Вообще никогда. Теперь мне кажется, что это был единственный подарок, который сделала мне мама, предоставив расти самому по себе: я не умею скучать.

Я снял переднюю стенку с пианино, чтобы был виден механизм, струны и молоточки. Иногда я засыпал, уронив голову на клавиатуру, и она улыбалась в ответ всеми своими зубами.

Я исписал уже несколько страниц, а пока еще даже не начал рассказывать о важном. Надо писать быстрее. Холодно. Ветер усиливается.

Я решил больше никогда не влюбляться.

Но в тот день, когда мне исполнилось четырнадцать, появилась она.

Никто толком не знал, откуда она.

Она жила с родителями на верхнем этаже башни 330, это многоэтажная парковка стеклянного квартала. Машины там стоят вертикально, как книги в библиотеке. Их расставляют специальные подъемные краны.