Страница 3 из 15
Но все было не так быстро и не так легко. Постоянно чувствовала хроническое отставание в учебном процессе. Я все знала теоретически, а практически применять - это дается в детстве, в музыкальной школе. Нужна практика, чтобы, глядя на ноты, слышать их. Вспоминаю, как проходила учеба: на первом уроке музыкальной гармонии специально для одного-двух человек, тех, кто поступил без музыкального образования, педагог рассказывал: "Значит, так, бывают такие-то ноты, длительности: целые, половинки и четвертушки. Вот это интервалы, это трезвучия, септаккорды. Все, а теперь поехали". Дальше уже с нами разговаривали без особых скидок.
Свердловск для меня - длинный тягучий комплекс ощущений из неприкаянной молодости, дремучего совка, мрачных серых зданий и холода. Хоть я была юна и полна сил, училась музыке и влюблялась, все равно воспоминания какие-то муторные.
Когда я училась в музучилище, то посещала бардовский клуб. Потом начались рок-фестивали, и меня пригласили петь в рок-группу. Она, правда, была никакая и быстро развалилась, но я начала ходить на все концерты свердловского рок-клуба. Это был 1985 год, когда открылись шлюзы. Для меня было большим эмоциональным впечатлением то, что я наконец увидела людей, родственных мне по духу. Вообще, рок-культура для меня начала существовать с момента приезда в Свердловск в 1983 году. До этого я не подозревала о наличии этого целого слоя контркультуры. В первый день, я только вещи принесла, в коридоре общежития встретила человека, который, сидя на подоконнике, пел под гитару "Аквариум" и "Зоопарк" вперемешку. Это было как удар молнии. Майк Науменко перевернул мое понимание поэзии: можно сказать, что благодаря ему я начала писать песни.
Но я не прижилась в рок-клубе - там были свои звезды, свои корифеи, а я так и ходила застенчивой девушкой из Верхней Салды и была никому не нужна, единственное что - впитывала эмоции. Более лояльно ко мне отнеслись барды, мне меньше нравилась их музыка, но по-человечески они были проще. Когда я начала писать, то со знакомой девушкой Леной Алексеевой образовала дуэт. Мы с ней пели песни на стихи испанских и латиноамериканских поэтов. Я только позже поняла, что это чрезвычайно талантливые вещи, они необычные и красивые. Но тогда я не знала, хорошо это или плохо, а окружение их не оценило: барды не отреагировали, рокеры не поняли, а больше мне не у кого было спросить. А свои песни я начала писать еще в школе. Правда, прошло довольно много времени до тех пор, пока я осознала, что это мое, что это песни, которые я могу показывать людям, пока они стали действительно хорошими.
Когда я училась в музучилище, как-то увидела объявление, что ищут певчих в церковный хор. Я, будучи совершенно незнакома ни с церковью, ни с хором, поехала туда, и меня взяли. Надо было ездить на другой конец города - там после реставрации открывали маленькую церковь. Ремонт еще не совсем была закончен, и вот мы в ней занимались. Я не очень хорошо читала с листа ноты, надо было очень быстро это делать, прямо в живом режиме. Я как могла угонялась за своими альтами. И вот во время этих репетиций я поймала такое особенное ощущение, которое невозможно описать словами, которое меня очень приблизило к вере. Потом, на Пасху, эта церковь открылась. На пасхальную службу меня не взяли, только основных певчих. Потом положили всем какие-то зарплаты, я помню, мне положили самую маленькую - 50 рублей. Я ее не стала забирать - за тот единственный месяц, который прорепетировала. Регент фактически произвела отсев, оставила только тех, кто очень здорово читает ноты и уверенно поет. Я была не в их числе. Я вряд ли стала бы там работать, этому надо было бы посвящать очень много времени, практически всю себя. У меня была другая жизнь. Я училась на эстрадном вокале, преподавала аэробику. Хор был для меня одним из способов получить новый опыт, такой духовно-церковно-музыкальный опыт. Под впечатлением от него я написала песню "Аллилуйя". И еще какие-то песни стали возникать. Я их не писала специально, не было такого внутреннего задания, идейной нагрузки. Получалось так, что мои чувства выливались в такие песни. Я пела их в любой обстановке. Я вообще считаю, что себя не нужно уж слишком правильно вести: на церковном концерте петь религиозные песни, на студенческом - студенческие, на эстрадном - эстрадные. У меня получалось так, что я пела свои песни вовсе не в атмосфере религиозности, а пела просто людям, и они это воспринимали.
Когда я поступила в музучилище, песен я почти не писала. Но у меня был голос и необъяснимое желание что-то выразить. Меня не прельщали блеск, мишура эстрады. Это было такое внутреннее желание, с которым невозможно бороться. И я пошла по этому пути. В общем-то, я считаю, что это была судьба, это был выбор судьбы. Я просто училась музыке, изучала азы пения, боролась с зажимами, физическими и эмоциональными. И вот в процессе общения с музыкой у меня начали появляться какие-то песни, но я даже не решалась их никому показывать. Уже возникали некоторые мои лучшие, вершинные вещи. Тогда я не знала им цены. Когда надо было где-то выступить, например, на конкурсе "Юрмала-87", я начинала искать песни у других людей, композиторов, в каких угодно местах, но только не у себя. Были перестроечные времена, в моде - социальность, рок, но я писала романтические мелодии, с душой, с переживаниями. Иногда это было подражание какому-либо стилю, удачное или менее удачное. Я не могла решиться и поверить в то, что я создала что-то неординарное, меня, в принципе, вообще так воспитывали. Родители много очень положили сил на то, чтобы убедить меня в том, что я - обыкновенный человек, что у меня ничего такого необычайного в жизни не будет, не надо на это настраиваться. Что все девочки мечтают быть актрисами, певицами, балеринами, все мальчики - космонавтами, а становятся все инженерами, клерками, бухгалтерами. Мне пришлось очень долго ломать этот стереотип, прежде всего в себе, потому что окружающие чувствовали во мне какую-то силу, а я вот всего этого боялась. И происходило мое вживание в собственные песни поэтому как-то не одномоментно и не сразу. Я закончила музучилище, и где-то после этого начала понемножку выступать со своими песнями. Но, в общем, реакция была достаточно прохладная. Считаю, что все по-настоящему началось только в Москве в 1990 году.
На отношение ко мне в рок-клубе повлияло и мое выступление на "Юрмале-87". Воспоминания об этом сохранились не самые приятные. Всех наших певиц из училища поотправляли на какие-то конкурсы, и на отборочный тур "Юрмалы" в Свердловске послали меня, второкурсницу. Конкурсы на местах состояли в том, что их проводило местное телевидение, а материалы отсылали в Москву. Там было огромное количество крутых певцов, певиц в золотых платьях. Я среди них была как серый мышонок, непонятно как туда забредший. Но из свердловских участников в итоге московские редакторы выбрали именно меня.
Это была мажорная часть. Дальше пошла минорная. Тогда я впервые столкнулась с мурлом масс-культуры, цензуры и официальной лжи. У оргкомитета были свои представления о том, в каком жанре я должна петь. И они начали на меня давить, ставить невыполнимые условия, совать мне пустенькие, легкомысленные песенки своих композиторов-протеже. Я прорвалась через все это, но не без потерь. Они все-таки подсунули мне свою песню, а одну я протащила какую хотела - песню Александра Пантыкина из группы "Урфин Джюс". Красивейшая песня под рояль со струнным квинтетом. Вот с таким суповым набором из коня и трепетной лани я и выступала в Юрмале. Оценки жюри разлетелись веером. Песня Пантыкина понравилась многим. Я вышла в финал, в лауреаты, но больше мне уже не дали ее спеть. Меня придушили. Я пела в финале что-то из их фигни, тря-ля-ля ни о чем. А после конкурса от нервной перегрузки на некоторое время потеряла голос, потом попала в больницу с воспалением легких. И времена-то еще внешне были относительно приличные - тогда еще не было принято открыто совать проплаченных победителей и не скрывать свои коммерческие и идеологические цели. Конкурс был настоящий, оркестр настоящий, выступления были живые, эфир прямой всесоюзный, а участников и вправду собирали изо всех краев и республик. Все подавалось под видом культуры. Но внутри смысл был тот же, велась жесткая обработка - это нельзя, то нельзя, нужно попроще и повеселее. Зато родители были очень рады за меня - шутка ли, лауреат всесоюзного конкурса, их дочку центральное телевидение показывает.