Загадки Красного сфинкса

Внутреннее убранство удручало крайней скудостью – голые беленые стены, черный зев камина, ни одного гобелена на стенах, ни одного ковра на полу. С другой стороны, хоть потайных дверей нет, сразу видно. Жюссак закончил осматривать спальню, не забыв проверить камин, и дал добро располагаться. С Симоном, Безансоном и двумя солдатами, прикомандированными Жюссаком, мы едва справились к ужину с вещами и посудой, снуя буквально под ногами у маршалов и полковников, прибывающих на военный совет. Поздравления и славословия лились рекой.

К въезду короля город надлежало привести в мирный и даже праздничный вид – нелегкое дело, однако главное действующее лицо – хлеб – в достаточном количестве присутствовал на авансцене, и все остальное казалось уже не таким страшным.

Совет закончился, я убирал со стола последние бутылки, мсье Арман диктовал секретарю распоряжения по поводу количества причетников для мессы в День всех Святых.

– Не хватает – так пусть пришлют из Бордо! На сегодня достаточно, Шарпантье.

– Монсеньор, еще тридцать писем из Лувра.

– Идите спать, у вас глаза красные, Лувр подождет. Нам теперь все можно, мы победители. И вы, мсье, занимаете в наших рядах достойное место.

– Благодарю вас, монсеньер.

– Выспитесь уже наконец, – мсье Арман проводил взглядом секретаря, который действительно шатался от усталости, и повернулся ко мне.

– Победителям можно все – вы согласны, Люсьен?

– Да, мсье Арман.

Ноги у меня подкосились, а душа взмыла куда-то к черным потолочным балкам. Он приблизился ко мне вкрадчивой кошачьей походкой, протянул руку и расстегнул первую пуговицу моего дублета. Его медленные движения, мягкая улыбка, немигающий взгляд ввергли меня в сладостное оцепенение. Я не шевелился и смотрел, как Монсеньер расстегивает пуговицы, развязывает тесемки, повелительным жестом пресекая мою слабую попытку поучаствовать в действе, он легкими ласкающими движениями снял с меня всю одежду, стянув и сапоги сильными, но плавными движениями.

Монсеньер наконец-то придвинулся вплотную, привлек меня к себе, прижав к кирасе – он-то оставался так, как был, только от шпаги и шляпы избавился – и его губы соединились с моими в долгом поцелуе, от которого я задрожал.

Моя дрожь передалась ему.

Он сотрясся в столь крупном ознобе, что у него даже зубы стукнули. Руки его резко развернули меня спиной, зубами он впился мне в шею, швырнул на кровать и придавил всем телом. Которое было облачено в кирасу! А бриллианты на ордене Святого Духа прошлись по спине не хуже терки. Он продолжал кусать меня за спину, руки его стискивали до боли, он тяжело, со всхлипами, дышал и недвусмысленно разворачивал.

Не то чтобы я имел что-то против, просто такого раньше никогда не случалось, и сейчас я вообще не узнавал сдержанного и ласкового Армана.

Судя по стальной хватке, Монсеньер хотел именно так, а значит, по-другому вряд ли выйдет. Я постарался до предела расслабиться, но все равно было адски больно. Ощущение собственного бессилия и покорности было так велико, что странным образом сделалось приятным. Я был захвачен его порывом, его ритмом, его страстью, боль отошла куда-то далеко, и я чувствовал лишь желание еще полнее отдаться, покориться, забыться, я еще сильнее прогибался в пояснице, и был вознагражден – что-то горячо и сладко прострелило все мое тело, и я повис в руках Монсеньера, запятнав простыни семенем.

Он выскользнул из меня и принялся слизывать с моей спины пот и кровь, лишь немного ослабив объятия, напоминавшие тиски.

И я хотел, чтобы он сегодня надел полный доспех? Тогда б от меня лоскуты остались – спина горела, задница горела, на бедрах наливались синяки.

И тут я почувствовал, что Монсеньер опять желает продолжения.

– Мсье Арман, я не хочу, мне больно, – предупредил я. Никакого ответа. Наоборот, он сделал движение, от которого меня прошило болью.

– Нет! – крикнул я, вырываясь из его блокады. Его зрачки затопили радужку, лицо восторженное и безумное. Бах – у меня вышибло дух от удара под ложечку – я не успел заметить замаха. Он подмял меня под себя, но уже не кираса пугала меня сейчас – я боялся, что он меня надвое разорвет, если я не сбегу. Я опять дернулся и выдрался, но он швырнул меня, как котенка, на столбик балдахина, я затормозил лбом о балясину черного дерева. Сопротивляться я не мог, просто от удара соскользнул с кровати на пол.

– Я покрою весь мир! – раздался громовой рев. – Я жеребец, я бросаюсь в бой при звуках трубы!

Он вскочил с постели и кинулся ко мне, по пути лягнув высокий шандал с кучей свечей. От удара бронзовая махина повалилась на пол, но он даже не заметил – ни шандала, ни падения, ни огня на деревянном полу.

– Кто запретит мне скакать и ржать?

Я рванулся тушить, но он схватил меня за ногу, уронив и потащив к себе.

Уж не знаю, как насчет коня – он был похож на громадного орла, а мне отводилась роль дичи. Я понял, что не слажу с ним, и просто швырнул в него, что попало под руку. Это был мой дублет. Он небрежным взмахом отбил его в полете, не замедлив своего движения. На полу лежало что-то еще. Я кинул в Монсеньера маленький мягкий комочек, попав прямо в грудь – да что такое?

Мсье Арман рухнул как подкошенный, к счастью, на кровать. Только орден тяжело загудел о кирасу.

Я набросил на огонь покрывало, радуясь отсутствию ковра на полу. Тяжелая ткань сразу погасила пламя, я пришел в себя и осознал, что в дверь стучат.

Подойдя к двери, я сказал:

– Нужен мэтр Шико.

Мэтр стоял тут же, он вошел, быстро прикрыв дверь:

– Ранен?

– Ерунда. С Монсеньером припадок.

– Буйный? Конем себя называл?

– Д-да…

– А почему сейчас тихо – ты что, его вырубил?

– Нет, мэтр, клянусь! Он кричал, а потом упал – и лежит. С ним все хорошо?

– Пульс хороший, – ответствовал медик, – он спит. Давай-ка тобой займемся. Да что же это такое – он тебя резал, что ли?

– Это кирасой. И орденом, наверное.

– Бедняга. Так… ну это понятно, отчего. Болит?

– Нет. Спина больше.

– Сейчас я тебя обработаю. Спину протру, там само заживет – но если будет сильно болеть или сильно кровить – сразу же скажи, Люсьен! А вот бровь придется зашивать.

– Может, не надо?

– Рассечение во избежание заражения лучше зашить.

Через минуту я грыз руку, чтобы не заорать от боли – мэтр Шико быстро зашил мне бровь и сказал:

– Ты одевайся, а я попрошу льда – приложить, чтобы отек не спустился на глаз.

Мэтр приоткрыл дверь, распорядившись насчет льда, и мы занялись нашим жеребцом. Он лежал такой красивый, с разгладившимся лицом, ему что-то снилось, судя по нежной улыбке, наверное, клевер или Астарта – соловая кобыла королевы-матери.

– Надо его раздеть, все-таки.

– Начнем с сапог – если примется лягаться, хоть не так опасно.

Облачать Монсеньера утром было гораздо более приятным занятием, нежели расстегивать на нем, спящем, кирасу и снимать ее, стараясь не поранить.

– Так это не первый раз с ним такое?

– Нет, Люсьен, не первый. Последний раз он неистовствовал, когда его назначили кардиналом. Как правило, буйные припадки длятся по два дня, и он вообще не спит. Мне приходилось его связывать – стреноживать, применительно к диагнозу.

– А мне никто ничего не сказал. Твари вы все, все-таки.

– И не говори. Рубашку на нем оставь. Так, вот и лед, – медик вернулся с куском льда в миске, взял полотенце, завернул в него лед и протянул мне:

– Держи у брови, завтра будешь как новенький. Люсьен, я могу просить тебя об одолжении?

– Да, мэтр Шико.

– Ты бы поспал с ним вместе эту ночь, а? Мало ли что… Если что – звони в его колокольчик, я тут же появлюсь. Не хочу напрасно обнадеживать, но наш пациент, похоже, завтра проснется в полном здравии.

Медик ушел, забрав с пола покрывало, вернув на место шандал и распинав по углам разлетевшиеся свечи. В полутьме, освещаемой лишь сполохами из камина, в чужой слишком просторной и слишком голой комнате, я почувствовал, что счастлив.