Опускается ночь

– Ничто не извиняет дурных манер. И я считала… Я никогда…

– Не испытывали на себе всю их остроту?

– Да. Я категорически не хотела бы иметь ничего общего с подобными людьми.

– Вы бы стояли в стороне и позволили бы им победить? Я толстокожий, миссис Кингсли, иначе нигде не пробьешься, ни здесь, ни в Нью-Йорке. Но я не забываю подобных выходок. – Он стучит пальцем по виску. – Однажды Коццолино придется пожалеть о том, что он говорил со мной таким тоном. Или, может, вы думаете, что он прав? И что в высшем обществе нет места для таких arriviste[9], как я?

– Нет, – отвечает Клэр, дрожащим от волнения голосом. – Я вовсе так не думаю.

– В таких маленьких местечках, как Джоя, политика делается именно так, миссис Кингсли. Все зависит от того, с кем ты знаком и кому ты платишь. Представьте, что в один прекрасный день я стану членом городского совета! Тогда я действительно смогу здесь что-то изменить. Но это произойдет лишь в том случае, если я сделаюсь одним из них, по крайней мере внешне. Это долгий процесс и, возможно, довольно неприятный, но таковы правила игры.

– Разве демократия – это игра? – говорит Клэр.

– Не я создавал этот мир, – пожимает плечами Леандро. – Политика всегда была грязным делом.

– Тогда, мне кажется, лучше оставаться в стороне.

– Но, миссис Кингсли, это не решение! В вашей стране женщины теперь могут голосовать, не так ли? Не говорите мне, что вы не воспользуетесь этим правом.

– Когда мне исполнится тридцать, я получу право голоса. Но я совершенно не в курсе, за кого мне голосовать. Думаю, в этом вопросе я буду полагаться на мнение Бойда. Политика никогда меня не интересовала. Лучше я оставлю это тем, кто в ней разбирается, – говорит она.

Леандро хмыкает. Некоторое время он молча шагает, сцепив за спиной руки и разглядывая свои модные ботинки.

– Для вас политика – это газетные статьи. Решения принимаются где-то далеко и никак не влияют на вашу жизнь. Не так уж сложно их игнорировать. Здесь же, в Апулии, политика – это то, что делается на вашем пороге; это то, что происходит с вами, интересуетесь вы этим или нет. Политика может вынуть кусок у вас изо рта, довести вашу семью до нищеты. Она может отнять у вас возможность работать и отправить вас в тюрьму. Ее невозможно игнорировать или не интересоваться ею.

Почувствовав в его словах упрек, Клэр не находится с ответом; повисает неловкое молчание.

– Я надеюсь, вы станете мэром, – говорит Пип, и Клэр ему благодарна. – И тогда этот человек не осмелится грубить вам.

Леандро усмехается.

– Забавно будет наблюдать, как он станет учиться вежливому обхождению. – Он одаривает Пипа своей хищной улыбкой.

И тут они замечают какое-то волнение впереди на Пьяцца Плебишито, прямо перед ними. На краю площади, к которой они подходят, неплотным кольцом стоят люди, остановившиеся поглазеть; они переминаются с ноги на ногу, тревожно, неуверенно. Одетые в черное, как крестьяне, это могут быть те же бесцельно слонявшиеся горожане, которых Клэр приметила раньше; один или двое выкрикивают что-то на местном наречии, но мужчины, на которых все смотрят, не обращают на это внимания. Трое из них, в черных рубашках, с полицейскими дубинками в руках, стоят наготове, в них нет и тени неуверенности, присущей столпившимся зевакам. Четвертый уперся плечом в дверь, выходящую на площадь; его зубы скрипят, он сопит и хрипит от напряжения всякий раз, как наваливается на дверь. Как и прочие зрители, которые, прогуливаясь перед сном, забрели на площадь и случайно стали свидетелями происходящего, Клэр, Пип и Леандро застывают на месте, не в силах оторваться от зрелища.

– Это полицейские? Они собираются кого-то арестовать? – спрашивает Пип.

– Нам лучше уйти, – говорит Клэр и чувствует, что в горле у нее пересохло, но Леандро не двигается и не отвечает. Он наблюдает за событиями с непроницаемым выражением. Клэр и Пип тоже смотрят, и она уверена, кем бы ни были эти люди, они не полицейские. Деревянная дверь с треском поддается, и мужчины оказываются внутри. Где-то наверху женщина выкрикивает какие-то непонятные слова; слышится шарканье и глухой звук шагов по деревянным ступенькам. Стоящие кольцом зрители все, как один, невольно подаются вперед, но их словно что-то останавливает. Клэр понимает, что они напуганы. Ужасно напуганы. Нужно уходить, думает Клэр.

Через тридцать секунд появляются люди в черном, которые тащат еще одного человека. Это мужчина средних лет, в его аккуратной бородке поблескивает седина. Он хрупкого сложения, в круглых проволочных очках, растрепанные волосы падают ему на лоб. Он явно идет против воли, но не оказывает никакого реального сопротивления. Держится он с достоинством, и Клэр переводит дух, ей кажется, что худшее позади.

– Вы знаете, кто эти… – спрашивает она, но умолкает на полуслове.

Выведя мужчину из дома, сопровождающие отпускают его. Указательным пальцем правой руки он поправляет очки, и один из людей в черном с яростью бьет его дубинкой по лбу. Раздается жуткий звук, утробный и при этом странно глухой. Очки слетают, в голове зияет рана; Клэр слышит звон, с которым они ударяются о мостовую. Мужчина мешком оседает на землю, брызги крови разлетаются во все стороны. Левый глаз у него сильно поврежден, но человек, должно быть, еще в сознании, поскольку он подтягивает к груди колени и закрывает локтями голову, пытаясь защититься от ударов, которые вот-вот на него посыплются. Четыре дубинки поднимаются и опускаются, вновь и вновь, зажатые в руках с побелевшими костяшками. Еще долго после того, как он перестал шевелиться, его бьют ногами, целясь носками ботинок в мягкие части тела; закончив, мужчины тяжело дышат. Клэр не видит, как они уходят, не видит, идут ли они неспеша или бегут, словно преступники. Ее взгляд прикован к поверженному, изувеченному человеку, лежащему на камнях мостовой, и его маленьким разбитым очкам. Она садится на землю, не сводя с него немигающих глаз, словно он всецело завладел ее вниманием, а Пипа рвет неподалеку.

Много часов спустя Бойд будит ее, за ставнями уже темно. Он включает лампу у кровати, и свет отдается острой болью в ее голове.

– Как ты? – Он берет ее руку в свою, а пальцами другой проводит по щеке.

– Я хочу, чтобы мы уехали. – Клэр осторожно садится. Она ловит себя на мысли, что ей трудно говорить; мир вдруг изменился, он уже не тот, что был прежде, – он стал опасным и непостижимым; в тени прячутся убийцы. Внезапно Клэр остро осознает свою хрупкость. Понимает, как тонка грань, отделяющая ее от смерти. На ней все та же одежда, в которой она ходила на пасседжиату, и, опуская глаза, она боится, что увидит кровь. Ее трясет. – Мы все, ты, я и Пип. Я хочу, чтобы мы поехали домой.

– Клэр… – Бойд мотает головой.

– Пожалуйста, Бойд. Здесь творится что-то ужасное, и я не хочу при этом присутствовать… Я не хочу, чтобы Пип был здесь! Умоляю тебя, Бойд, – твой пятнадцатилетний сын только что видел, как человека забили до смерти!

– Надеюсь, он не умер. Он еще был жив, когда его несли…

– Это как-то меняет ситуацию…

– А разве нет?

– Ну, если он жив, то… я рада. Но это ничего не меняет, Бойд. Мы здесь чужие. – Она хочет унять дрожь, но все ее нутро неудержимо трясет.

– Мы не можем уехать, дорогая. – Бойд вновь мотает головой грустно, но непреклонно. Лампа освещает его лицо снизу. Он сидит на краю кровати, длинный, сутулый, сгорбив плечи. Клэр хочет достучаться до него, хочет, чтобы он прочувствовал ее потрясение.

– Почему нет? У тебя было время изучить это здание… Ты можешь делать свою работу в Бари или в Риме. Или в Лондоне – дома, Бойд.

– Это невозможно. – Он встает, отпускает ее руку, идет в другой конец спальни, затем обратно.

– Но почему?

– Потому что я дал слово, Клэр! Леандро попросил меня приехать сюда и поработать с ним над проектом, и я согласился. Я не могу отступиться.

9

Карьерист (ит.).