Страница 3 из 7
Работу я полюбил, быстро вошёл во вкус и сам удивлялся: как это мне хотелось раньше чего-то другого в жизни? Мечты об институте утонули в лужах крови на бойне. Оклад мне определили подходящий. Жильё дали в общежитии: комнату на пару с одним мужичком, Василием Ивановичем Травкиным. Он работал электриком на этом же мясокомбинате. Мужичок был тихий, покладистый. Напивался только на выходные, да и то без буйства.
Меня по моей просьбе поставили на свиней. Очень нравится мне это животное. Наш «дорогой россиянин» дюже любит жрать шпик, сосиски, пельмени и другой укрепляющий здоровье продукт из его нежной плоти. Свинья потому такая вкусная, что очень она умная. Да, да, умная. Что бы там ни брехали учёные шибздики, а умнее свиньи твари нет. Это вам любой колхозник подтвердит. Ведь от свиньи и мясо, и сало, и поросята. А от ихней научной обезьяны что? Ничего, кроме дерьма. Свинья спокойно принимает своё божье назначение, а обезьяна – бестолковая, голожопая тварь. В жизни не смыслит ни хрена, скачет всё по своим лианам, а пользы не приносит, помирать на благо человечества не желает. Так кто же после этого умнее? Конечно, свинья. От кого польза, тот и умнее – я так себе это дело понимаю. И вот, свиньи дохли от моих рук людям и мне на радость.
Убойный цех представлял собой небольшой дворик, куда скотину гнали из цеха предубойного содержания. Свиней, чтобы не трепыхались, сначала глушили током. Затем подвешивали за задние лапы к специальным крюкам, приваренным к перекинутым над двориком рельсам, и перерезали глотки. И —хотите верьте, хотите нет, – но глядя, как дёргаются в агонии висящие туши, как хлещет в выложенный кафелем жёлоб кровь, я почуствовал, что… В общем, на женщин я теперь и глядеть не мог. Постоянно стала преследовать меня одна и та же фантазия: привожу я домой поросёнка – маленького, нежного, с блестящей розовой кожей, с умными лукавыми глазками, с умилительным пятачком, смешным хвостиком и звонкими копытцами. И вот я начинаю его ласкать, гладить, а он нежно похрюкивает от счастья, прижимаясь ко мне. Я беру большой острый нож. Его яростный блеск тревожит и смущает меня. Мне не хочется делать ЭТОГО, но я должен. ЭТО – мой долг. Поросёнок грустно, с пониманием смотрит на меня, из глаз его текут слёзы. Я тоже плачу. Плача, я всаживаю нож прямо в сердечко крошечного существа. Взвизгнув и печально дёргнув лапками, оно издыхает. Я перерезаю ему горло от уха до уха. Припадаю к разрезу ртом и целую его, поглощая густую, красную жидкость. А затем я люблю его, моего поросёнка, просто и бесхитростно, как любят женщин. И это всё. Идея эта постоянно донимала меня, не давала покоя и во сне. Желание нарастало, и противиться ему не имело смысла. Наконец, я решился.
После нескольких месяцев работы на «мясорубке» я скопил достаточную сумму и достаточно хорошо обжился на новом месте. Поэтому особых препятствий для осуществления своих замыслов я не увидел. Поросёнка я запросто приобрету на рынке – думал я. Сосед мой, Травкин, с недавних пор на выходные стал исчезать из общаги. Он, по его словам, познакомился с одной скучающей вдовушкой, и с субботы на воскресенье зависает у неё. Так что, на целую ночь наша комнатёнка оставалась исключительно в моём владении.
В осеннее тёплое субботнее утро, пока я лениво курил в постели, Травкин собирался к своей подруге и рассуждал о последних городских происшествиях. Я по жизни не любитель чтения – не читаю даже газет. А чего там читать: одни олухи пишут для других, чтобы те читали и верили.
А Василь Иваныч не из таких. Попадётся, бывает, ему газетёнка какая-нибудь стрёмная, так он всю её изучит от корки до корки, а потом весь вечер пересказывает. И кайфует, гад, так, что тошно делается. Сколько раз мне хотелось за это в немытое его ухо заехать. Вот и на сей раз он затянул эту же канитель. Напустив на себя зловещий, как ему казалось вид, Травкин сообщил, что во вчерашней газете написали про маньяка, который ловит, насилует и душит баб. После с их трупами проделывает разные гнусности. Уже, мол, трёх бабёнок отоварил таким манером. Мне на всё это было насрать – подумаешь, маньяк, у нас в деревне и не то ещё творилось. Кроме того, мне не терпелось побыстрее спровадить болтливого электрика.
– Ладно, Василий Иваныч, мне тоже собираться надо.
– А что такое, надумал гульнуть хорошенько?
– Да решил вот скататься в родные края, своих навестить. А то давно уже у них не был.
Травкин уставился на меня своими фиолетовыми глазами и какая-то довольная усмешка изобразилась на бледненьких его губах.
– Своих проведать? Стоящая затея. Своих нельзя забывать. Я вот один на свете, мне и проведать некого… А вернёшься когда?
– Завтра вечером вернусь, с последней электричкой. Колбаски домашней привезу, – ты здесь никогда такой не попробуешь.
Когда Василь Иваныч наконец ушёл, я стал обдумывать предстоящее дело с поросёнком. Соседи ничего не должны пронюхать: большая часть из них по выходным дома не ночует, а оставшиеся, как правило пьянствуют, и им будет не до меня. Да и я малый не промах – сделаю всё так быстро, что порося и хрюкнуть не успеет. Сложнее всего представилось мне протащить поросёнка на вахте, но и тут я нашёл выход: накачаю хрюшку слегка водкой с димедрольчиком – и порядок. Резать буду в ванне: грязи меньше – во-первых. Во-вторых, холодная вода протрезвит кайфующего поросёнка и он будет вести себя бодрей, так что сильнее возбужусь. И в-третьих, я надеялся, что шум воды заглушит звуки убиения. Да и вообще, если меня застанут за резнёй – прикинусь шлангом, скажу: родичи, мол, прислали поросёнка, отбивнушками меня свеженькими полакомить захотели. А что в ванне общажной забиваю, так я же деревенщина необразованная – откуда мне знать, что в городе можно, а что нет. Главное, чтобы никто не догадался, зачем мне этот поросёнок на самом деле нужен.
Литейский рынок – место по выходным дням оживлённое не в меру. Окрестные селяне съезжаются сюда продавать городским плоды трудов своих по «разумной цене». Картошка, огурцы, яйца, молоко и сметана меня не интересовали. Я направился прямиком туда, где у подножия памятника Социалистическому труду торговали живностью: рыбой, курами, цыплятами, гусями и поросятами маленькими. Найти то, что мне было нужно, великого труда не составило. У хитроватого полупьяненького мужичка я сторговал очень миленького поросёнка, весом килограммов в пять, только-только разлучённого с маткой. Он смешно похрюкивал и дрыгал ножками, когда я запихивал его в большую дорожную сумку.
Неподалёку от общаги я, зайдя в тихий безлюдный дворик, из бутылочки с соской напоил свою покупку загодя приготовленным «лекарством». Впрочем, предосторожности не особенно и нужны были. Старуха-вахтёрша пьяно клевала носом за своей стойкой и лишь глухо икнула в ответ на моё приветствие. Где-то на первом этаже голосил чей-то магнитофон, неслись по коридорам песенки Филиппа Киркорова. Напевая : «нее-баи-и-земля-ааа…», я поднялся к себе. Мне нужно было переодеться в рванину, которую после я выброшу, и, самое главное, взять – большой охотничий нож. Проверив поросёнка, который теперь мирно сопел в сумке, я напялил старые, заляпанные краской джинсы и сильно заношенную футболку с какой-то ненашенской надписью. Выглянув в коридор и убедившись, что там никого нет, я подхватил сумку с поросёнком и захлопнул дверь. И быстро зашагал в ванную. На каждом этаже – по две ванные комнаты: мужская и женская. Горячей воды у нас почти никогда не было, и пользовались ими поэтому редко. Купаться общажный люд топал в баню или к знакомым. Мне вполне хватало душевой на работе. Но сейчас эти ванны были мне вот уж действительно ПОЗАРЕЗ нужны.
И вот, долгожданная мечта моя близка к исполнению. Трясущимися от вожделения руками я извлёк сомлевшего хрюшу из сумки и с трепетом поместил его в побуревшую, с побитой эмалью ванную. Поросёнок, недоумённо похрюкивая, завертел башкой. В его чёрных глазках не было того, что я ожидал увидеть: ни умиления, ни понимания, ни сострадания. Вообще ни черта в них не было. Это сильно огорчило меня. Я открыл воду. Тугая холодная струя произвела на свинёныша очень сильное впечатление…