Страница 1 из 16
Быть может, все погибает – так выразим же нечто такое,
что, возможно, имеет надежду выжить.
Витольд Лютославский
Пролог
Меж приоткрытых створок французского окна был виден сад – размытые вчерашним дождем пятна красно-желтой акварели. Зрение уже давно отказывало, но взор памяти по-прежнему позволял Марфе рассматривать каждый уголок прилегающего к дому пространства. Возле крыльца цвели поздние астры и флоксы, дополняя осеннюю палитру лиловыми, розовыми и белыми решительными мазками. Копать и полоть она давно уже не могла, и своенравный сад постепенно зарастал, дичал, обретая собственную индивидуальность, отличную от представлений человека. Марфа и саму себя отчасти ощущала таким садом – запущенным, позабытым и потому раскрывшимся во всей самобытности и самодостаточности. Она всегда любила эту пору – перед самыми холодами, когда всполохи цвета на зеленом фоне вдруг превращались в кричаще яркие языки пламени, чтобы вскоре поблекнуть, угаснуть, а затем и вовсе раствориться в черно-белой гравировке зимы.
Сад умирал, дабы через несколько холодных месяцев вновь отогреться, пробудиться, зацвести. Она умирала, чтобы кануть в небытие. В этом ей виделась какая-то вселенская ошибка. Или заблуждалась она, полагая, что ей не дано возродиться? Возникло желание с кем-то об этом поговорить, и она даже произнесла вслух несколько слов, заставивших вздрогнуть окружающую тишину и вернувшихся к ней гулким эхом. Так уж вышло, что свой смертный час она встречает одна. Сперва не хотелось никого беспокоить, а теперь уж было поздно. Утром, выслушивая ее дыхание и сердцебиение, сиделка со свойственной профессиональным медикам леденящей прямотой объявила, что конец может наступить в любой момент. Сегодня. Сейчас.
О смерти думать не хотелось. Если есть там, за гранью, что-то кроме пустоты и бездны, она об этом очень скоро узнает, бесполезно размышлять, что да как. Если же нет ничего – так тем более не о чем раздумывать. Куда приятнее представлять себе осенний сад и листья, и цветы, и птах, порхающих в кустах в своих предзимних хлопотах.
Места, лежащие по другую сторону дома, Марфа старалась не посещать даже мысленно – там обитали худшие кошмары ее детства, даже на пороге смерти не переставшие иметь значение. Казалось бы, чего может бояться человек, уже несколько месяцев прикованный к постели и со дня на день ожидающий неизбежного конца? Но в том-то и особенность детских страхов, что они живут независимо от сознания и возникают словно из ниоткуда, заставляя сердце сжиматься от ужаса без видимой причины.
Ее жизнь всегда была наполнена тайнами – буквально начиная с рождения. Никто прямо не упоминал, от кого понесла ее мать – это в селе-то, где все друг у друга на виду. Жили они с Агатой всегда обособленно, в бывшем флигеле помещичьей усадьбы, единственном уцелевшем строении обширного некогда имения. Она знала, что барский дом сгорел вскоре после ее рождения, но вокруг обстоятельств всего, предшествующего этому, словно существовал заговор молчания. Ни во времена ее детства, ни после в округе старались не упоминать об усадьбе, называя ее развалины «черным местом». А самая удобная дорога в село, проходящая рядом с пожарищем, быстро зарастала, словно окрестные жители дружно сторонились этого пути.
Ей было лет пять, когда случилось то, о чем она давно уже позабыла и отчего бывшая усадьба стала излюбленным местом действия ее ночных кошмаров. С тех пор она избегала даже мыслей об этом заброшенном уголке. Вот и сейчас, едва перед внутренним взором промелькнули образы мрачного заросшего пруда и лежащих за ним развалин, она поежилась, словно от дуновения ледяного ветра и впервые пожалела, что она совсем одна в пустом доме, не считая Наташи, наемной медсестры-сиделки.
В целом, одиночество в столь важный день не тяготило ее. Семья разлетелась, подобно семенам, подхваченным ветром. Внуки, правнуки, а может уже и праправнуки теперь разбросаны по огромной планете. Она любила их лишь необременительным чувством кровного родства, поскольку почти не знала. И абстрактной привязанности этой было явно недостаточно, чтобы захотеть разделить с кем-то из них торжественный и печальный момент собственной смерти. Многочисленные ученики, в которых усилий и души было вложено не меньше, чем в родных детей, тоже предпочитали медленно угасающей деревне большие города. Многие из них, изредка посещая родные края, навещали ее, но постепенно визиты становились все реже, а потом и вовсе сошли на нет: кто-то умер, кто-то уехал слишком далеко. У прочих же благодарность первой учительнице выветривалась, выцветала с каждым годом, будто старая фотография, пока не превратилась в едва заметные очертания на самой границе памяти. Тем, кто боится одиночества, не стоит жить так долго.
Жизнь и ее не раз соблазняла возможностью уехать, покинуть эти тоскливые, постепенно пустеющие края. Но что-то здесь держало ее так крепко, что невозможно было разорвать невидимые путы. А может и не было никаких тайных причин – просто она принадлежала к иной эпохе. Раньше люди рождались, жили и умирали, как правило, в одном и том же месте. Она появилась на свет почти столетие назад в этом самом доме, где лежит теперь на смертном одре, борясь с усиливающейся одышкой и в последний раз любуясь осенним великолепием сада.
Она позволила мысленному взгляду скользнуть дальше, за пышные желто-зеленые кусты бузины, скрывающие калитку в конце участка, и оказалась в просторной, светлой, усыпанной золотом березовой роще, где летом в высокой траве прячутся чудесные крепкие грибы. За березняком из-за изогнутых кружевными параболами ив выглядывала сонная ленивая речка, густо заросшая камышом. На реке когда-то была мельница, теперь уж от нее и следа не осталось, но преимущество умозрительных прогулок в том, что можно воскресить и перемешать все, что память накопила за долгие годы. Огромное, почерневшее от воды колесо замерло в неподвижности, остов пестрел щелями от выломанных досок, придавая постройке сходство со скелетом сказочного чудовища. Однако это угрюмое зрелище ее никогда не страшило – все монстры обитали по другую сторону дома…
Извилистая тропинка мыслей вновь своевольно вильнула в сторону бывшей усадьбы. Какая жуткая тьма некогда окутала это место, что теперь, спустя целый век, ощущение мрака не только не развеялось, а словно стало еще гуще? Воображение давно уже слило воедино все собранные за долгую жизнь слухи, случайные фразы, нечаянные оговорки и нарисовало картину, вероятно, весьма далекую от реальности, но от того еще более зловещую. Колдун, служение Дьяволу, жертвоприношения, кровь младенцев – все это произносилось местными жителями срывающимся шепотом и более всего походило на досужие фантазии. Но в одном она не сомневалась – отсюда, из ничем не примечательного уголка земли вырвалось Зло. Оттого и место это проклято вовеки – не важно, что современники ничего не знают о прошлом, каждый интуитивно чувствует тьму и старается обходить ее стороной.
Сиделка как-то упомянула – Марфа не помнила, как давно это было, время для нее текло иначе, чем прежде – что на развалины усадьбы приезжали люди из полиции и с телевидения, и в деревне поговаривают, что там нашли то ли скелет, то ли орудия пыток – но точно что-то ужасное. «Глупости, – проворчала тогда Марфа. – Там сто лет уже, как все сгорело. Им только бы языками чесать».
Наталья была опытной профессиональной медсестрой чуть за сорок, но старая учительница, давно перешагнувшая девятый десяток, считала ее, свою бывшую ученицу, сущей девчонкой, и потому не сочла нужным делиться своими истинными мыслями на сей счет. А ночью ей приснился скверный сон, которого она не видела уже несколько десятков лет, и считала, что избавилась навсегда…
– Марфа, к вам посетитель, – раздался мягкий голос Наташи, выводя ее из приятной паутины задумчивости и заставляя вновь ощутить грубую фактуру реальности вкупе с нарастающей тяжестью в груди и ноющим зудом залежавшегося тела.