Свирель на ветру

— Три года назад… — заспешил, застеснялся я, промямлив чуть слышно: — Ты ехала на трамвае, а я — на «колбасе»…

— На «колбасе» только хулиганы ездят.

Разговор дальше не пошел. Прозвенел звонок… и я очутился за одной партой с Юлией. Прежде-то я сидел с вертлявым Шуриком, который уже курил, в драке норовил садануть «под дых», а то и ниже куда, стрелял на уроках из резиночки с двух пальцев по плакатам и прочим учебным пособиям, подкладывал кнопки под девчонок, обертывал себе передние зубы серебристой фольгой, приносил в класс живых мышей и вообще… страдал излишним жизнелюбием. Рассадили. А вместо Шурика — надменную Юлию! Ну не надменную, так задумчивую. Сложную. Не такую, как все.

Взошло солнце и теперь плавало в земных испарениях, едва просматриваясь, бледным желтком висело над колючим берегом, словно засунутое кем-то в непрозрачный полиэтиленовый мешок.

Уловив возле себя постороннее присутствие, нехотя отвожу глаза от задыхающегося солнца: на влажных поручнях, сантиметрах в двадцати от моих бледных, комнатных ладошек, нарисовались чьи-то весьма потрепанные жизнью кулаки, наверняка в свое время помороженные или обваренные, — пальцы в несуществующих перстнях синего колорита, то есть «отлитых» посредством татуировки.

Нехотя поднимаю взгляд, скользя им по чужому кожаному рукаву, и тут же натыкаюсь на плутовское, в маске серьезности, выражение лица человека, смутно знакомого, с незажженной сигаретой во рту, полном блестящих искусственных зубов.

— Здравствуйте, Венечка! Спичками не богаты? Головка бо-бо? Сочувствую. Все мы в этом мире… как бы того… После вчерашнего. Меня Альбертиком величают.

Машинально беру чужую руку. Здороваюсь. Извлекаю из штанов раздавленный, сплющенный коробок. Протягиваю с тяжким вздохом.

— Сочувствую, сопереживаю, как говорят в преисподней. — Непрошеный собеседник старательно распрямляет покуроченные спички, будто гвозди разгибает. — Придется потерпеть. До открытия буфета. С меня — пиво.

— Откуда вам известно…

— Про пиво?

— Нет. Про имя… мое… Откуда?

— Вениамин Путятин? А вы мне газету вчера подарили. С автографом на вашем сочинении. В жанре фельетона. Ребят, которые в картишки балуются, — высмеяли… Назидательно. Со знанием дела. Наверняка сами в той компании картежной числились. А потом, когда вас обыграли, — обиделись. Угадал?

— Да откуда… черт возьми?!

— Опыт. Стаж. Сорок по триста шестьдесят пять, не считая премиальных, то бишь — високосных.

— Кто вы? Что вам нужно?

— Ох и не спрашивайте, Венечка! Кто я? Думаете — романтик? Землепроходец? Не доверяйте своему доброму сердцу и… близорукому зрению. Кстати, очки целы? Вчера вы в очках выступали. Кто я? Еду в Крым. Банально? Зато не скучно. А нужно мне от вас, Венечка, спичку серную.

— Мне кажется… Я почему-то считаю, будто видел вас где-то.

— Вчера, в ресторане. Мы даже целовались с вами, Венечка. Трояк за вас доплачивал официантке.

— Это почему же?! — вспыхиваю. — У меня что же… — судорожно шарю по всем закуткам одежды.

— Вот именно… — делает мужик этакий ехидный полупоклон, этакий книксен западноевропейский, в данной ситуации — похабный… И утешающе добавляет: — Э-э… С кем не бывает. Снимешь в Хабаре капусту с аккредитива…

«Та-а-к… Типчик на „ты“ перешел. Пассажир. Надеется, что у меня аккредитив. Заблуждается типчик. Но где же тогда наличность? Триста рубликов десятками? Все, что мне отвалили в порту за месяц страданий. За месяц немыслимых прежде физических напряжений, труда фантастического, а для меня, тонконогого горожанина, просто невероятного труда. Допустим, сотню вчера распушил. В компании этого Альбертика. В прострации! Профинтил. Допустим. Но ведь не все же… до копейки?! Ладно. Для начала необходимо прикусить язык. Типчику знать о падении моих акций — необязательно».

В голове у меня что-то тихо… заплакало. Скорей всего — от сужения сосудов. Кожа на теле вздрогнула и, как вода на ветру, подернулась рябью. В мыслях стало погано, гадко. Гадко от себя, выкупавшегося в навозе вчерашней истерики, закончившейся гнусной пьянкой. В одно мгновение было все позабыто: любовь, Юлия, мать с отцом. Была бы за душой хотя бы вечность — она бы не позволила оскотиниться. А в результате не только без радости в сердце остался, но и без копейки в кармане. И что замечательно: никогда прежде со мной подобного «выпадения» из человеческого достоинства не приключалось. К чему бы это?

И тут я вспоминаю, что вчера, появившись на «Помяловском», первые несколько часов плавания держал в руках портфель, в котором находились кое-какие мелочи, принадлежавшие мне: плащ-болонья, рубаха серого цвета (черную, не требующую частой стирки, вот уже полгода не снимал с себя), электробритва, репортерский блокнот с неоконченным «последним» письмом к Юлии, томик стихов Марины Цветаевой, а также футляр с ненавистными очками от близорукости, которые применял в исключительно редких случаях — идя в кино или же ловя на удочку хариусов, и еще когда, тайно от всех, по ночам смотрел на звезды.

Портфель обнаружился тут же, на палубе. На расстоянии вытянутой руки. На скамье. С которой я столь стремительно приподнялся, увлажнив студеной росой брюки.

Безразличным, будничным движением пальцев пошарил я в глубинах портфеля, с притихшим сердцем поставил «багаж» на прежнее место.

— Что… увы? — довольно сердечно осведомился Альбертик, сосредоточенно рассматривая амурские мутно-зеленые волны.

— М-м-да-а… — только и смог произнести я в ответ.

— Из Хабаровска самолетом полетим? — без тени насмешки в голосе поинтересовалась темная личность.

— Постараюсь… — поспешно киваю мучителю.

— А я — поездом… — необычно ласково, с оттенком блаженства, почти соловьем пропел татуированный обладатель кожаного пиджака, пиджака, о котором мечтал я все эти два сахалинских года и который ежедневно ощупывал взглядом на редакционной планерке, обнаруживая фирменную вещь на монолитном торсе главного.

— Понимаете, Веня… люблю поездом! И вообще — по жизни колесиком. В тайге насидишься… На откорме комара. А этой весной… и вовсе к лешему в гости попал. Три недели хлеба не нюхал. Не говоря об остальном. Не паводок — всемирный потоп! Как говорят в пустыне Сахара. Золотишко собрался мыть на ручье. А ручей к утру возьми да и разлейся. Куда ни сунусь — мокро, жидко. Отрезало. Хотел комаров паутиной связывать и на таком вертолете в небо воздыматься. А что… Ежели миллион… Нет, скажем, миллиард кровососов объединить — подымут? Как думаешь, Венечка?

— Не знаю, — поджал я пересохшие озабоченные губы, не переставая копошиться в памяти: куда подевались денежки? — Вы что же, старатель? Золото вам доверяют искать?

— Ну не то чтобы золотишко в прямом смысле. Однако набегался. С лотком. Пробу брал, шлих. На пару с геологом. Разведчиком недр. Копнешь грунта в речке, в лотке промоешь. Результат, который в осадок выпадет, — в конверт завернешь. И — в рюкзак. Случалось и золотишко. У меня к нему тяга. И — чутье на него. Через это чутье, а также тягу в свое время пострадал крепко.

— И… сколько же его? В граммах? В среднем?

— Зачем же в граммах? В атомах да молекулах покамест. Так что невооруженным глазом и не отличишь.

Разговор на тему о благородном металле почему-то настораживал и даже пугал.

— Женаты? — решился я на вопрос, в те дни завершающий для меня любую тему.

Альбертик еще больше воодушевился, в глазах его добродушных набрякла отеческая хитреца. Он участливо посмотрел на меня, потом решительно произнес:

— Сергей Фомич! — и щедро протягивает руку, попробуй откажись. — Фамилия у меня химическая: Купоросов. Смешная, правда? Во всяком случае — «Альбертик» отменяется. Этот псевдоним на куриные мозги бульварных женщин рассчитан.

Не успел я как следует рукопожатие скрепить, а Купоросов уже в буфет тянет:

— О женском полюсе поговорим в более торжественной обстановке.

Пива в буфете не оказалось. Имелся березовый сок. И — минералка. Сергей Фомич не растерялся: