Свобода… для чего?

Когда я говорю, что миру грозит опасность, то это не вполне точное выражение. Угроза не то чтобы направлена против цивилизации — она заключена в ней самой. В нашей цивилизации заключен принцип, как бы зародыш смерти; на нас лежит обязанность остановить его развитие, если мы не хотим погибнуть вместе с этой цивилизацией.

Еще вчера вечером я развивал эти мысли — или, скорее, выражал и аргументировал их максимально убедительно — в большом зале вашей замечательной Цюрихской политехнической школы. Наверное, это могло показаться немного самонадеянным — столь дерзко ставить под сомнение техническую цивилизацию пред теми, кто учится в Политехнической школе… Но тем из вас, кто почтил меня, прочитав мои книги, известно, что я не робкого десятка. Мыслить для меня — не тяжкий труд, но и не развлечение; это риск. Вот я и рисковал в Цюрихе, как делал это в других местах, как делаю это нынче вечером перед вами. И хотя было неосторожно осуждать технику в Политехнической школе, но не думаю, что стану выглядеть более осмотрительным, если заведу речь (а таковы мои планы) о современном мире в том самом городе, который уже продемонстрировал и демонстрирует каждый день пример всего того, что современная техника может сделать для развития промышленности. Но это уже проблема терминологии. Я полагаю, что в наше время швейцарский народ, возможно, как никакой другой, способен воспринять те истины, которые почти невозможно озвучить в других странах; ибо, оставшись последним бастионом цивилизованной Европы на разрушенном войной континенте, ваша страна не сможет пренебречь некоторыми исключительно важными человеческими ценностями, которые она сумела спасти от разрушения.

…Я не из тех, за кем закрепилась репутация мягкого по отношению к другим человека. Правда, хоть я и строг по отношению к другим, но и себя самого не особенно щажу; думаю, вы должны будете согласиться с этим. Обращаясь к вам, я отдаю себе отчет в том, что требую от вас определенного усилия. Я спрашиваю себя, уж извините: да способны ли вы вообще-то на подобное усилие — или же вы ограничитесь выражением своего одобрения и аплодисментами? Одобрение или даже аплодисменты очень часто оказываются способом уклониться от более серьезных обязательств, чем-то вроде куртуазного приветствия в адрес знакомых мельком мыслей, которые, быть может, вдруг всплывают в памяти; их облик вроде бы симпатичен вам, но не настолько, чтобы возникло желание быть им представленными; скорее наоборот, при встрече с ними возникает желание потихоньку перейти на другую сторону улицы. Дабы завершить эту тему, скажу, что для меня недостаточно только лишь заслужить ваше одобрение, мне бы хотелось попробовать вас убедить. Да! Разумеется, я не претендую на то, чтобы убедить вас нынче вечером, я ведь не волшебник, по крайней мере, не пытался быть им до сего момента. Мне бы хватило — и это уже было бы пределом мечтаний, — если бы вы прихватили нынче вечером из этого зала малую толику мыслей и образов, которым обыкновенно не уделяется значительного внимания и которые вроде бы скоро забываются; но на самом деле они продолжают существовать в глубине памяти наших чувств, а может статься, и еще глубже, дабы выпорхнуть однажды при счастливом стечении обстоятельств и заполнить собою все пространство души.

.. Всякий раз, когда я на протяжении двух последних недель переделывал текст этой лекции — а ведь я неустанно разбирал и собирал ее заново, поскольку настоящий писатель никогда не устает разбирать и собирать заново свои сочинения точно так же, как Человек с большой буквы призван собирать и разбирать свою жизнь, чтобы собирать и разбирать вновь и вновь, никогда не испытывая усталости, вплоть до того самого дня, когда его ждет не вечный покой, но заключительное препятствие, нуждающееся в преодолении, а за ним следуют зеленый свет, свободный путь, безудержная устремленность вперед и чудесное вознесение, — так вот, всякий раз, когда мне приходилось зачеркивать одну из страниц, которыми набит теперь вот этот министерского вида портфель, я думал о вас. Думал прежде всего потому, что именно вы и являлись последним этапом этого путешествия и, так сказать, моим последним шансом. В общем, вы были арбитрами в этом скромном споре, и приговор ваш обжалованию не подлежит… Но прежде всего я думал о вас потому, что из всех молодых людей, которые в знак расположения ко мне придут послушать мои лекции, именно вы являетесь теми слушателями, кого мне более всего хотелось бы убедить, вы — те, кого мне не хотелось бы упустить. Мне известно, что среди вас есть и такие, кто слушает меня, лежа в постели; но лежите вы или сидите — вы все равно относитесь к категории прямоходящих. Вы — те, кто не смирился, кто не капитулировал, кто проявляет упрямство и держит удар; те, кто завтра станут теми, кем они хотели стать, и таким образом вся жизнь их окажется обусловлена победой. Позвольте мимоходом заметить вам следующее: один из моих сыновей, записавшийся в 1941 году в Королевские ВВС Великобритании, нынче находится по другую сторону вот этих гор, в домике наподобие этого; он один из вас, он ваш приятель. Вот для таких-то людей, как вы, я и работаю; я работаю для тех, кто ни от чего не отступает и ни от чего не отрекается.

Перед тем как начать эту беседу, позвольте мне поговорить с вами так, как я ежедневно пытаюсь писать, — то есть доверительно, как если бы я обращался к друзьям. Мы тут как дома, поскольку мы тут вместе, и слово «Сорбонна» (кстати, оно наряду с именем Пеги навевает мне кое-какие воспоминания о моей молодости, приятные лишь для тех людей, кто очень скоро набил руку по части сдачи экзаменов и продолжал сдавать их на протяжении всей жизни, становился академиком или министром с целью блестяще сдать свой последний экзамен… выиграть последний конкурс… конкурс из конкурсов: завоевать право на похороны в национальном масштабе), так вот, продолжаю: сам престиж слова «Сорбонна» не может помешать мне обратиться не столько даже к вам всем вместе, сколько к каждому из вас по отдельности, как если бы мы все спокойно сидели за одним столом — да хоть бы и за одним столиком кафе, ведь я слыву завсегдатаем кафе. Ну, по правде говоря, я посещаю кафе подобно тому, как другие посещают иные, менее безобидные заведения, а оказавшись в этих заведениях, не всегда доводят дело до искомого результата… Ну да ладно! Я прежде всего хочу вам сказать, что перед вами человек, который три недели тому назад покинул Францию, а вчера вышел из поезда и с удивлением узнал, что нынче вечером он будет иметь честь выступать перед вами — а ведь ему даже и название той лекции, которую вам сейчас предстоит услышать, еще вчера было неведомо. Как каждый знает, успех лекции всегда так или иначе зависит от ее организаторов… Но сегодняшняя лекция будет зависеть от них всецело!

«Революция и демократия»… честное слово, название интересное. Сам-то я, скорее всего, назвал бы лекцию по-другому, ведь слово «революция» с тех пор, как революции стали подмениться революционными техниками (которые позволяют осуществить революцию первому встречному, лишь бы у него была хорошая память и он умел бы правильно пользоваться фабрикой революций, которая все больше смахивает на фабрику бакалавров), почти утратило свой смысл, а слово «демократия» для меня уже вообще ничего не значит. Я задаю себе вопрос, не является ли слово «демократия» самым проституированным из всех присутствующих во всех языках слов? Ну и ладно! Пусть будет «Демократия и революция», «Революция и демократия».

…Вы уж простите, что я не так хорошо подготовлен, как мне бы этого хотелось. Сами видите: я не мастер импровизировать. Я вместе с тем и не фигляр, и даже, по сути дела, не лектор. Обыкновенно лекторы — это такие фабрики обольщения, а я для этого слишком стар… слишком стар, чтобы ломаться на манер старых кокеток. Но хоть я и старый конь — более того, хромой конь, — меня без предупреждения поставили перед препятствием: и вот я вытягиваю шею и готовлюсь к прыжку.