Богомаз

Я потом огляделся в поселке – тюрьма, тюрьма… километр сто первый… У всех тюрьма. Реки и леса великолепны, но народ весь свирепый. Дарвин Чарльз, по-видимому прав: жизнь – это борьба. Кто за ножик сидел, кто за хулиганку. Одних убийц в поселке человек пятнадцать, а воров, их не сосчитать – их сотни. С четырьмя убийцами мы почти друзья, ну в очень хороших отношениях. Сын у Фени-удмуртки, например, из себя видный. А она какая хорошенькая, лучше японочки. Был у меня с ней грех раза три. Парень нормальный, спокойный, резал по дереву, вдруг почтальоншу ударил доской по голове. Тело на тачке отвез, в Хотчу кинул. Или она его довела, или же бес попутал. Восемь лет отсидел. Друг мой Удод, волжский человек, настоящий, мать почти в армию проводила, столы тесовые собрала, перекрестилась, но на роду написано, в темя ударил товарища! Открутился под следствием, вот повезло, самооборона, мол, самбо. Рано утром заря разгорается, только ко мне Удод опохмелиться идет, к другу. Или Валерка, утонченный мужик, ничего я в нем зловещего не видел, у отца орден Красного Знамени, саданул в Петербурге кого-то ножом, отсидел, и вся жизнь насмарку, не поднялся! Доски пилил на пилораме. Я с ним не раз говорил, он Малевича знает, Кандинского! Это же чудо! Я-то их сам не знал. Да, из кочегарки Босс, далеко не надо ходить, тоже убийца. Кто-то ночью фонариком ему в лицо посветил, кто, мол, идет? И каюк, нет человека!

И все вино! Выпьют на рубль, сразу скандал, всех задирают, кричат. Вот окружи отца, дядю Женю, дядю Колю вином с пивом, бутылками с шампанским открытыми, они пить не будут, не закричат. И птицы не пьют. С остальными убийцами я здоровался только.

Из воров самый чудесный Новиков Ермолай, восемь раз он сидел, но такой чистоплотный до крайности. Форму полковника железнодорожных войск всегда покупал в Военторге, как ревизор в поездах ездил, а попутно крадет что-нибудь. Зонтиков женских целый вагон похитил, сумочек, кошельков и бутылок. В поездах верили, едет большой начальник. Пузатый, солидный, сзади волосики седенькие вились. Милые, милые кудри, прям у него за ушами. Паспортов да книжек трудовых штук по семь у него бывало. Обалдели все в Светлом Уголке, когда он в военизированную пожарную охрану устроился. Нет, не сторожем, начальником! Рядом совсем в Калязине, знать бы должны рецидивиста. Не завязал, нет, не воровать он не мог! Подчистую бензин сливал из пожарных машин. На пожарах в свою пользу орудовал. Как-то заявился, рукава засучил, я со стула чуть не упал, руки в часах по локоть! Штук по шесть на каждой руке, наверное, было. Неугомонный, где б не видал, кидался ко мне со всех ног, чтоб я вином его угощал. Ермолай называл меня земеля, земляком считал, потому что в первый раз его осудили в Калязине. В лагерях он с ходу стихи начинал писать, заявления слал по инстанциям, славил КПСС, Сталина, строю, мол, коммунизм, сил не щажу, понял все и на волю просился. Помогало ему. Я удивлялся, неужели сам написал? Тут уж он психовал: «У меня дед шляпочный фабрикант! Новиков и сын! Не слышал? Да я по школе – круглый отличник!» Вот индивидуум.

А еще человек был, Тапилин. Он давно погиб в лагерях. У того любимый был номер от стакана стекло откусить. Пьет вино и стаканом закусывает, хрустит. Многие эти стаканы, как сувениры, хранили. Он говорил, ерунда, горло любое перегрызу! Глаз у него кривой или выбитый, зубы железные, сам истощенный, прокуренный, ну как из гроба восстал. Родственники на порог его не пускали. Он и устроил дачу, выгнал собаку из конуры, расширил, старыми одеялами утеплил и зажил в ней. Так и называлась – «Тапилина дача», чтобы не перепутать, на Волге еще дача адмирала Горшкова была. Через дыру нужно вползать к Тапилину. Пьяному ползать удобней немного, вот он и ползал всегда. Пьяные все к нему заползали. У него отопление проведено, обогревался, как куры зимой, электрической лампочкой. Все от него шарахались – зверь! Будто бы собаку не выгнал, а съел, непредсказуем, в ребра «перо» ни с того ни с сего может воткнуть. А я видел, он на улице белую кошечку гладил. Вот вам и зверь! Тронула сильно его доброта!

Что у меня за натура! Сам не понимаю. К личностям странным постоянно влекло. Я ведь в цыганский табор даже прибился. Думал, раз есть цыганский барон, нравы, как в оперетте.

Пурик у них – цыганский барон, полный, порывистый, внешность эффектная, на певца Магомаева очень похож. Волосы черные, как у отца моего, правда, не вьются, а гладко лежат. Я брюнетом тоже был прежде. В белых бурках, планшет на ремне, летчик Чкалов, ей-богу. Видно сразу – не простой человек! Да и мать у него не простая, двухметровая, как медведь, юбки на ней из парчи, сборки кругом из гипюра, тысяча сборок, не меньше. Я тогда сразу постиг – тайная дочь генерала, а может царя, как в поселке болтали.

Бедной Нюре вовек не видать, что за чистота у них в доме. Как потолок, пол белый. И сервиз на столе с королями и императорами. Вилок серебряных целый мешок. Самовар старинный начищенный, образа, перед ними лампадки горят, и у каждого одеяло ватное, да нет, не ватное, пуховое, конечно, не лоскутное, как у Нюры, атласное, и любят, как правило, атласный цвет. Посадили меня возле блюда серебряного, а на нем рагу из барашка, аромат от рагу до самого потолка! Как хорошо в гостях у барона!

Я сначала думал, они свободолюбивые, только в шатрах, как Пушкин писал. Оказалось, у Пурика под Малоярославцем новый дом куплен, а сюда он приезжал брата и мать-медведиху навещать. Слушались его с полуслова, красноречиво раз цыгану провинившемуся сказал: «Ты не везешь, ты – ржешь!» Лошадей в Светлом Уголке все цыгане держали и лексика у них какая-то конская. Старики и кони в ранг святыни возведены. И у Пурика конь огромный – владимирский битюг. Хорошо я коня баронского помню. Паровоз! Пурик про коня говорил: «Этот конь двадцать сотен стоит!» Все на сотни цыгане считали, исчисления у них система такая – сотнями.

А потом беда у Пурика вышла, дом под Малоярославцем сгорел! В доме любимый медведь погиб на цепи. Пурик так горевал по медведю, плакал, скорбел, будто бы у него жена умерла, а про дом и не вспомнил, плюнул. Что же, жен у него шесть или семь, а медведь у него единственный!

Ох, меня цыгане любили, я ведь темненький, с усиками, может, во мне цыганская кровь, ну одна хоть кровинка? Как художника уважали, а почестно, прям впились в меня. Я им всем рисовал с фотографий цыган их умерших или кто в тюрьму попадал. И всегда на коне в яблоках, обязательно. Так заказывали, чтобы конь прямо свечкой стоял, как на конном портрете князя Юсупова. Ни в одном цирке такого не встретишь! Целый табор цыган я написал!

В каменных домах они жить не могут. Летом табор в кибитках, в палатках наподобие шатров. Свежий воздух им нужен, хоть и курят от малюток до столетних старух. Двери у них всегда настежь, входи! Лошади и собаки в дом заходят свободно. Корок хлебных груды, но это для виду бедности. Еды много. На кострах утки и куры краденые варятся в казанах. Детишки веселые, жиром все облиты, в карманах леденцы, шоколадки!

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.