Сколько длятся полвека?

Кароль отодвинул в сторону тетрадь. Смутное волнение поднималось в душе. Но тут объявился хромой Юзек.

Юзек вовсе не хромает, просто ходит вперевалочку, но кто–то пустил: у него одна нога короче, и прилипла кличка «хромой».

Стоит приняться за уроки, о чем–то задуматься — на небе появляется солнце, а на пороге — Юзек. На этот раз, однако, Кароль не поддался на уговоры Юзека, остался дома.

Вскоре прибыл необычный гость — студент Варшавского университета. Долго и смущенно снимал в прихожей драные галоши, повесил ветхую шинелишку, поклонился: Майданьский.

Тадеуш Шмидт коршуном накинулся на него:

— На интеллигенцию мы не полагаемся… Она за пролетариев умирать не станет.

— Мы не отрицаем борьбу…

— Словесную… Готовы ли вы, лично вы, господин студент, — в голосе Шмидта издевка, в глазах — светлое пламя, — готовы ли вы застрелить генерал–губернатора Скалона?

Неожиданно вмешался Сверчевский:

— Почему гражданин Майданьский должен убивать генерала Скалона?

— Что изменится, если застрелить Скалона? — подхватил Майданьский. — Его преемник, рассчитываете, будет лучше?

— Вы хотите совершить революцию, не снимая белых перчаток! — воскликнул Шмидт.

— Революция — одно, индивидуальный террор — другое…

Кароль–младший и вовсе перестал понимать что–либо. Потом, позже, обо всем этом он спросит крестного.

Тадеуш Шмидт не считал, будто его обязанности по отношению к младшему Сверчевскому исчерпываются «дурацкой» процедурой крещения. Шмидт хотел бы, не откладывая, открыть мальчику глаза на социальные проблемы.

Воскресным днем парадно одетый, в негнущейся от крахмала манишке, распространяя запах одеколона «Пульса», Шмидт испросил у «гражданки Тоси» (так он величал Антонину Сверчевскую) разрешение погулять с маленьким Каролем вдоль Вислы.

От реки тянуло зябким осенним туманом, скрывшим восточный берег, Прагу [1]. Кароль поеживался. Шмидт шагал, не замечая продрогшего спутника.

Наконец в тумане вырисовался угол темной кирпичной степы с провалами бойниц. Над цитаделью, словно пастушеский кнут, хлопал трехцветный флаг.

— Нужен только красный!

Мальчику хотелось спросить: разве не красивее сочетание белого с синим? Но он молчал, замерзший, подавленный громадой крепости.

— Запомни имена: Станислав Куницкий, Петр Бардовский, Михал Оссовский, Ян Петрусиньский. Повтори.

Кароль покорно повторил.

— Петр Бардовский — русский. Это тоже запомни… Их повесили. Здесь, в цитадели. Двадцать лет назад. В прошлом году — еще десятки. Понял?

— Нет.

Шмидт разочарованно вздохнул.

— Они отдали жизнь за других.

— Как Иисус Христос?

— Они не верили в бога. Их религия — социализм… Когда вырастешь…

— Когда вырасту, я буду ксендзом.

— Кем ты будешь, неведомо. Но пока что — сопляк…

Мечта десятилетнего Кароля о сутане ксендза была серьезнее, нежели полагал Тадеуш Шмидт.

Воздавая «богу — богово», семья Сверчевских не отличалась религиозностью. Посещала костел раз в год, в пасхальную ночь. И — достаточно. Разговоры с приятелями и книги значили больше, чем проповеди.

Сверчевского же младшего неизъяснимо привлекал облик ксендза. Величавая осанка, глухо, пуговка к пуговке застегнутая сверху донизу черная сутана. Воротничок настолько тверд, что не позволяет склонить голову. Взгляд устремлен поверх людей. Те, откликаясь на колокольчик служки — министранта, кланяются, опускаются на колено, припадают к белой, небрежно и величественно опущенной руке.

С немым восхищением Кароль взирал на человека, чей вид внушал почтительный трепет, чье слово, произнесенное с амвона, звучало непререкаемо.

Когда к белоснежным сводам костела вздымаются волны органа, разносится «Завеса упала, разверзлась земля и рушатся скалы…», — мороз по коже, дрожь в пальцах.

Отец, однако, был скучеп и невозмутим, озирался по сторонам.

Он, отец, придумал свою собственную молитву: «Боже, ниспошли мне справедливый ум, ясную память, даруй верных друзей». И говорил, что ее надлежит повторять детям на сон грядущий.

Кароль заметил: его семья не совсем похожа на остальные в их доме, хотя меньше всего старается выделиться, вознестись над прочими.

Когда в комнате тихо и у отца свободная минута, он рисует или берет книгу. У мамы свои установления. Если дети получили гостинцы — орехи в меду, яблоки, леденцы, пусть идут во двор и делятся со всемп. Грех лакомиться в одиночку.

Слов нет, его родители чем–то отличны от остальных. Хорошо это или плохо?

Первая запись в дневнике Кароля — учитель Лишевский советовал ученикам каждый день заносить в толстую тетрадь свои дела и мысли — касалась отца и матери: «Я хочу быть, как опи».

Перо неожиданно замерло. Неуверенность подсказала: «Я буду ксендзом».

Отец до усталой хрипоты спорит с Тадеушем, с гостями. Ксендзу никто не перечит, слово его свято.

Он, Кароль Сверчевскпй, все постигнет, и тогда с амвона прозвучит его проповедь.

Не суждено было Каролю постичь все науки. Образование завершилось начальными классами городского училища: четыре действия арифметики, русская грамматика, десяток стихотворений Пушкина, Некрасова и басен Крылова, даты тезоименитств и табельные дни, спряжение глаголов и склонение имен существительных… Сугубо апухтинское [2] образование дополнялось у Кароля по воле отца польским языком. Учитель Ляшевский видел: иные из его учеников не ограничиваются лишь школьными уроками. Если на предложение: «Ну, кто нам прочитает что–нибудь на память?» — школьник поднимал два пальца и декламировал на родном языке Мицкевича, господин Лишевский косился на дверь.

Приход Лишевского в дом Сверчевских был для Кароля–старшего неожиданностью. Не набедокурил ли сын? Вроде бы нет. Учитель спокоен. Неторопливо оглядывает комнату, рассматривает карандашный портрет Сенкевича.

— Работа пана Свсрчевского? У пана талант. И сын не обижен богом. Кстати, о сыне. Мальчик кончает четвертый класс почти на одни пятерки, не худо бы продолжить учение.

Отец благодарит, прижимая руки к груди. Лестно слышать.

Вбегает всклокоченный Кароль и замирает в нерешительности. Но отец и господин Лишевский беседуют миролюбиво. Видно, Кароль им не помеха. Сверчевский–старший хочет, чтобы сын присутствовал при разговоре.

Так вот: у отца иные виды. Кароль поступит на фабрику..

Учитель не ожидал подобного оборота. Вероятно, Сверчевский из людей самолюбивых. В доме признаки трудового достатка, но дальнейшее образование сына не по карману.

Ладно, не в школу, пусть в торговое училище. Не исключена стипендия — свет не без добрых людей.

Но помрачневший Сверчевский упрям: к станку — и никаких.

Учителю ничего не остается, кроме как раскланяться.

Кароль забился в угол. Грянул час, разверзлась земля, и рушатся скалы. Конец. Не носить ему позолоченной ризы, не разнесется с амвона его голос.

Он сорвался с места. На двор, к черту…

Отец обернулся, не проронил ни слова.

Среди ночи он услышал: жена, боясь разбудить, всхлипывает, уткнувшись лицом в необъятную подушку. Сделал вид, будто не замечает. Однако уснуть не удавалось. Выпростал из–под одеяла руку, опустил на вздрагивающие плечи Тоси, молча привлек к себе.

Тадеушу Шмидту — разговор состоялся через неделю — Сверчевский пожаловался, едва жена скрылась в кухне:

— Боюсь, долго не протяну. Здесь, — он постучал тонкой ладонью по груди.

Шмидт отложил «Тыгодник пллюстрованы».

— Если что, не бросай их…

Теперь они поднимались вместе. Отец тормошил сына, стараясь не разбудить остальных детей, спавших на узких, одна подле другой, кроватях и составленных стульях, застланных тощими перинами.

Вместе вливались в понурый поток, шагали темной Качей, Новолипками, пересекали Аллеи Иерусалимские — праздничные днем и мрачные почыо, — сворачивали на Кошикову. Мастер Кароль Клеменс Сверчевский и ученик токаря Кароль Сверчевский.

Возвращались обычно врозь. Кароль–младший спешил. Он посещал по воскресеньям вечернюю ремесленную школу и едва успевал готовить уроки.