Страница 2 из 15
– Давай.
Бритый махнул еще полстакана.
– Был грех, – повторил он виноватым голосом. – Так и жизнь на каторге – не малина. Потому и хочу…
– А что ты вообще хочешь? – вдруг перебил его Тимофеев. – Зачем тебе адрес?
– Пойду, в ноги бухнусь, попрошу отпустить брата. – Бритый аж подался вперед. Говорил он с убеждением человека, который с самого начала отогнал всякое сомнение в неудаче своего намерения.
– Да? – насмешливо спросил Тимофеев. – А как он не согласится?
Бритый снова сел на лавку.
– Тогда кончу его. Брата не спасу, так хоть отомщу.
Маркел Антонович подумал, а потом покачал головой.
– Адреса я тебе его не дам. Впрочем, по адресу его искать – только время даром тратить. Он там редко бывает. А если хочешь с ним переведаться, то сходи на Александровскую улицу, найди трактир «Лазаревский». Он там по вечерам бывает со своим денщиком. Пьет. Как уж ты с двумя управишься, я не знаю, но так это – твоя забота. Оружия он с собой никогда не носит. Но ты поберегись: Скопин – мужик ушлый, воевал в Туркестане. И больной на всю голову, хоть и судебный следователь. С такими связываться – себе дороже. Подумай наперед. И главное запомни: если попадешься и тебя спросят – откуда узнал…
– Ни-ни! – замотал головой бритый. – Христом богом клянусь!
Третий вечер уже приходил бритый в «Лазаревский» трактир, садился за стол у дверей, лицом к залу, прямо под выцветшей картонкой с изображением толстой русалки, которую огромный кот тянет за хвост, брал бутылку портера и ждал. Трактир был самый обычный – состоял из двух комнат. В первой, крохотной, имелся винный буфет с тарелками, на которых засыхали кучки квашеной капусты, болотного цвета соленые огурцы или моченые головки чеснока. Старый однорукий инвалид сгребал рукой мелочь, бросаемую на стойку, и наливал той же рукой шкалик или чарку водки из зеленого. Сюда забегали на минутку: похмелиться или добавиться, а то и просто смочить горло. Желавшие посидеть подольше, поговорить, поесть и выпить основательно шли в большой зал с двумя окнами, которые мыли один раз в году – на Пасху. А в остальное время окна стояли заросшие пылью, свечной копотью да жиром. В большом зале имелось несколько столов, накрытых непременными московскими скатертями. И у каждого стола – по три крепких и грубых стула. Освещалось все это помещение газовой лампой, висевшей в центре потолка. Однако хозяин, похоже, экономил и прикручивал газ в люстре до минимума – так, чтобы посетитель мог различить стакан, но таракана, плававшего в миске с кашей или рагу, мог уже и не заметить.
Как сразу приметил бритый, половых было двое – дед и внук. Причем внук явно совсем недавно приехал из владимирской деревни, и потому дед все время его учил подзатыльниками, не особо скрываясь перед посетителями, которые к такой учебе относились одобрительно, потому как жалеть дите – только портить.
Первые два дня на бритого косились – он был не местный. Пару раз даже подкатывались, чтобы переведаться, пощупать новичка. Но бритый просто таращился исподлобья и в разговоры не вступал. От него отходили, чувствуя, что он – не просто так пришел и что он, похоже, бешеный и ждет тут кого-то. Конечно, если бы местные выяснили, кого ждет этот громила, они бы предупредили жертву, которая, скорее всего, была из своих. Но на нет и суда нет. На третий вечер на него просто перестали обращать внимание. Тут-то и явился человек, за которым охотился бритый. Поначалу бритый его даже не узнал.
Он пришел в кабак как к себе домой, здороваясь лениво. Плюхнулся за стол у стены, не снимая серой солдатской шинели, просто бросил на скатерть старое кепи с давно не чищенным козырьком. Пожал руку подошедшего полового-деда и сказал ему несколько слов. Тот поклонился и пошел на кухню, передавать заказ.
Прибежал внук с бутылкой водки и стаканом. Налил полную, получил мелкую монетку на чай – украдкой от деда.
Сидевшие в кабаке мужчины сдержанно вставали, подходили к пришедшему и здоровались. Тот никого не звал присесть с собой, никого не угощал.
Наконец, человека в шинели оставили в покое. Он привалился к стене, пододвинул к себе другой стул и положил на него ногу в грязном сапоге.
Бритый опустил глаза и только теперь заметил, что кулаки его сжаты до белизны косточек. Осторожно он разжал кулаки и положил ладони, как чужие, на скатерть.
Подняв снова взгляд, бритый увидел, что человек в шинели смотрит прямо на него. Отросшие черные волосы с сединой неопрятно спускались к вискам. Мужчина был небрит, с красными от пьянства глазами.
– Ты кто такой? – спросил он. – Раньше не виделись?
Бритый опустил руку под стол и коснулся ножа в кармане. Он знал, что ответить, но краем глаза заметил, что мужики в кабаке снова начали на него коситься. Поэтому встал, высыпал на скатерть монеты, снял с гвоздя свою куртку и быстро вышел.
На улице он привалился к стене и запрокинул голову, ловя ртом капли дождя. Бешенство сжимало его сердце костяным кулаком, но он знал, что надо просто подождать. Просто подождать, когда враг выйдет на улицу. Надо просто подождать, когда он пройдет вперед, где кончается слабый свет фонаря. Когда враг войдет во тьму.
Скопин проводил взглядом вскочившего громилу в черной куртке и криво ухмыльнулся. Он был пьян еще до прихода в кабак. Сказать по чести, пить сегодня он начал еще с утра, чтобы отвязаться от очередного кошмара, приснившегося, как всегда, перед рассветом. И хотя сон совершенно стерся из его памяти уже к полудню, ощущение томительного ужаса все не проходило.
Он не знал, можно ли вылечить водкой сумасшествие. Но был уверен в том, что ходит по самому краю пропасти – ведь эти кошмары, эти сатанинские видения, которые не зависели ни от его силы воли, ни от его желаний, они несомненно доказывали, что если он еще не сошел с ума, то точно сойдет. Не могут нормальному человеку сниться такие адские кошмары.
Иван Федорович налил стакан и вялой рукой поднес его ко рту. Пить больше не хотелось. Его тошнило от одного запаха водки. Но он заставил себя выпить, проливая водку на подбородок, – выпить, чтобы этой ночью уснуть без снов.
Пожалуй, еще один стакан, и цель будет достигнута. Один и еще один. Если он уснет прямо здесь, не беда, верный Мирон, его бывший денщик, придет ближе к полуночи и оттащит домой. Он всегда так делает.
Как тогда он на себе притащил его в Самарканд, ночью. А утром первого июня город уже был окружен. Генерал-губернатор Кауфман с основными силами выступил на Каты-Курган. В городе осталось менее шестисот человек гарнизона. Госпиталь оборудовали прямо в цитадели, и Скопин был далеко не первым его пациентом. Прямо на земле, на реквизированных из окрестных домов одеялах и коврах лежало не менее 450 раненых и больных. Полковой доктор Ригер разорвал на Иване рубаху и попытался подсчитать резаные раны. Но все было в запекшейся крови. Кто-то, кажется молодой ассистент Ригера, сбегал к колодцу и принес кожаное ведро воды, которую с размаху вылили на грудь Ивана, чтобы смыть кровь корпией. Руки ассистента дрожали.
– Что? – спросил Скопин. – Плохо?
– А? – как будто очнулся тот. – Нет, у вас все хорошо. В смысле, есть над чем поработать.
– У вас руки дрожат, – прошептал, слабея, Скопин.
– Это от нервов. Солдаты говорят, будет приступ. Туркмены обложили город, их тут тысячи. Наши ушли далеко и не успеют. Тут гарнизон-то…
Ригер склонил свою седую голову к лицу Скопина.
– Вижу пулевое отверстие, господин поручик. Пулю надо вытащить, а то плоть сгниет. Начнется гангрена. Терпеть сможете?
Скопин судорожно кивнул и посмотрел направо – там, прислонясь к невысокой ограде, сидел Мирон. Голова его безжизненно свешивалась на грудь. Издалека слышался гул – топот тысяч копыт по сухой земле. И конское ржание.
– Успеем до приступа? – спросил ассистент, вытирая пот со лба. – А то сейчас раненые начнут прибывать.
Где-то там, где кружили конные лавы шахрисябцев и примкнувших к ним местных мятежников, загремели барабаны и завыли пронзительные зурны.