Чистоземельщик

Львова Лариса Анатольевна

Чистоземельщик

Чистоземельщик

Около Ильшета на встречке показалась похоронная процессия. Как ни странно прозвучит, словно из детства. Картинка и впрямь была ностальгической, ибо это действо - "навеки провожают всем двором" - осталось именно в том времени.

А похороны тогда случались с частотой, которая удивительным образом совпадала с церковными праздниками. Они, конечно, были официально запрещены, их отмечали разве что в бревенчатых избах, поставленных ещё в девятнадцатом веке, где проживала престарелая часть ильшетцев.

Сам городок был поделен трактом, который потом превратился в шоссе, на две половины. Так вот, сначала обтянутые красным сатином гробы проплывали во главе процессии на одной половине Ильшета, затем на другой. Старушенции шептали о "смертельном поветрии", о проклятии, которое пало на город из-за сноса церкви, на месте которой был возведён клуб "Железнодорожник".

Я несколько раз посмотрел в зеркало заднего вида -- процессия выглядела длиннющей, точно все ильшетцы вышли проводить кого-то в последний путь. Однако у поворота к городу чуть не ударил по тормозам -- шоссе оказалось пустым. Абсолютно! Зато над ним - какие-то невиданные чёрные птицы, которые летели траурной вереницей, медленно, степенно, закрывая солнце. При каждом взмахе огромных встрёпанных крыльев сыпались перья, точно хлопья сажи. Я зажмурился.

Что за чертовщина? Наверное, из-за переутомления, четырёхчасовой дороги... Попытался выбросить видение из головы, но не сумел. Перед глазами стояли чёрные крылья, которые роняли перья.

Съехал на обочину и остановился попить минералки. Её вкус показался отвратным, тухлым.

В Ильшете я не был лет десять. Я поразился запустению. Оно беззастенчиво выставляло напоказ пустые оконные проёмы двухэтажных домов на окраине, вросшие в землю трамвайные рельсы, малолюдные улочки, заколоченные киоски.

Но ещё более тоскливой, мерзкой, была какая-то бестолковость.

В годы моего детства посреди города источала миазмы и тучи комаров болотистая низина с озерцом густо-кофейного цвета. Окрестный люд избавлялся на "берегах" от мусора, и по весне мутные, кисельные от ила воды колыхали всё, что обычно можно найти на свалке. Мы там ловили пиявок, жуков-плавунцов. Строили из всякой дребедени плоты и, отталкиваясь шестами от топкого дна, совершали заплывы. Мама всегда безошибочно определяла по запаху, когда я возвращался с озера. Кричала, грозила, плакала -- но бесполезно. Гигантская лужа грязи притягивала нас, как магнит.

Низина вносила существенный вклад в пополнение ильшетского кладбища новыми могилами.

Так вот, она оказалась засыпанной, и на её месте возникли четыре пятиэтажки. Трудно представить, как жилось людям, если зыбкая почва вздрагивала, когда проносились составы по расположенной рядом железной дороге; если даже в такую жару окна были либо закрыты, либо серели противомоскитными сетками. А уж запах, ворвавшийся в мою машину, был мама не горюй!

Здесь я оказался по поручению областного начальства. Пожары в Ильшете случались настолько часто, что их можно было изобразить на городском гербе. Но этот, вынудивший меня посетить город детства, который я хотел бы безвозвратно забыть, был особенный.

С момента печальных событий городок не раз содрогнулся от нашествия прессы. Его прошерстили различные комиссии. И вот теперь я должен был на месте проверить материал для публичного заявления губернатора. На всё про всё -- двадцать четыре часа. Но два-то из них найдётся на друга детства?

Я свернул влево от центральной площади, по направлению к частному сектору, где проживал Витька Лихоносов, мой школьный товарищ, которого судьба снова забросила в Ильшет после службы в армии, мединститута и работы на севере. Мы не теряли связь друг с другом, но не виделись давно, с его последней свадьбы в начале века, когда сорокалетний Лихой в очередной раз подвергся приступу матримониальной лихорадки.

Я созвонился с ним сразу после трагедии. Лихой был пьян и прощался с жизнью. Вчерашний разговор показал другое: Витька был полон решимости бодаться до конца. Я уговорил его дождаться моего приезда. Друга, конечно, было жаль. Но ведь всегда обнаружатся вещи поважнее, к примеру, жалость к самому себе. Если исполненное поручение придётся не ко двору, то мне больше ничего не останется делать, как сожалеть о прервавшейся карьере. Или поболее того...

Лихой ждал меня, стоя на середине дороги напротив распахнутых ворот. Так поступают старики в деревнях, когда караулят приезд родственников. Сердце ворохнулось: стало быть, друга припечатала не только беда, но и одиночество. А как же семейство? Сейчас узнаю...

Но всё стало ясно после первого взгляда на двор и дом. Пустота... Уж сколько раз сталкивался я с нею! Даже по запаху научился узнавать.

Сразу после обнимашек Лихой повёл к по-холостяцки накрытому столу, быстренько, без тостов накатил несколько стопок и приступил к делу. Точнее, это он думал, что к делу, а я поначалу принял его излияния за городские сплетни.

- Серый, я нашёл документы позапрошлого века в нашем архиве. Он-то уцелел, потому что всё перед ремонтом перетащили в пристройку, - говорил он, размахивая перед моим носом огурцом, насаженным на вилку. - Среди них было вот это.

Витька вытащил из нагрудного кармана старенькую фотографию -- бледно-коричневую, с белыми изломами и тёмными точками, словно засиженную мухами.

- Ну, - сказал он, взглядываясь мне в лицо, - ну же, Серый! Ничего не напомнило?

Я откинулся на спинку плетёного стула.

Конечно, напомнило. Ещё как! Такое не забудешь. Можно похоронить под фактами, событиями, жизненным опытом. А оно возьмёт да вылезет. Точно зомби. И понеслось...

И как быть? Признать и оказаться втянутым в Витькину паранойю? Пока я размышлял, Лихой всё понял по моему лицу и облегчённо сказал:

- То-то же...

***

Мы выросли в этом Ильшете, посёлке при железнодорожном узле, который по ошибке приобрёл статус города. Учились в трёхэтажной школе из красного кирпича. Здание было своеобразной достопримечательностью в приземистом деревянном Ильшете.

Школу посещали ребятишки из нескольких деревень и воспитанники интерната для детей с особенностями поведения. Бывшие отказники роддомов, беспризорники, словом, осадки общества развитого социализма. Синий форменный костюм не мог уравнять нас, живших с родителями, и обладателей протокольных рож - малолетних нарушителей закона, бродяжек и прочих девиантов.

Не нужно, думаю, объяснять, что школа трещала и грозила рухнуть от конфликтов. Источник же холодной войны -- интернат - однажды стал горячей точкой. В прямом смысле.

Всё началось с появления новой училки биологии. На её первом же уроке интернатские устроили соревнование в пердеже.

- Здравствуйте, ребята, - произнесла худая, высокая и плоская, как спица, училка. - Меня зовут...

- Трр-дыр-др... - раздалось с задних парт.

- Валентина Ивановна...

- Тррр-ппух!.. - отсалютовали ей.

- Скотный двор, - холодно и презрительно сказала биологиня и удалилась, хлопнув дверью.

Конечно, через минуту-другую влетела завучиха, вечно мёрзшая тётка с шалью на плечах. Она разверещалась во всю мощь лёгких и возможностей навеки сорванного учительского голоса. Мы настолько привыкли к её крикам, что потихоньку занялись своими делами: кто-то вытащил журнал, кто-то -- колоду карт. Некоторые занялись домашним заданием по математике. Матешу мы любили -- её вёл престарелый учитель, выпускник Петербургского университета, который был сослан в тысяча девятьсот седьмом году в Ильшет и по непонятной причине осел в нём.

Любителей пука отвели к директору. А мы весело обсуждали события на других уроках. Бедолаги-учителя радовались: не по их поводу веселье, и ладно. Вообще мы замечали, что уважаемые педагоги любили слушать о подлянках, которые мы устраивали время от времени их коллегам: делали постное лицо, бормотали что-то с укоризной. Но никто из них не грохнул кулаком по столу и не оттянул нас так, как мы этого заслуживали. Мы осознавали свою силу и бессилие их увещеваний. А учителя крепили ряды и организовывали ответные подлянки. Кто хоть раз побывал в учительской, где они, как гагары, поднимали крик, или на педсовете, когда родители прятали глаза из-за шквала негодующих воплей, поймёт меня.