Страница 66 из 67
Алиби (Поэма)
Так где я был, когда вы воду в ступе
Толкли со всей своей системой вкупе?
Я УХОДИЛ В МУЧИТЕЛЬНЫЕ ДАЛИ,
Вот где я был, пока вы заседали.
Пролог Я все живу и жить намереваюсь, Покуда стих, как дудочка в лесу, То приближается, то, удаляясь, Влечет и сердце держит на весу. Я все живу и всем лицом в забвенье, Как в куст сирени майской, уходя, До замиранья вслушиваюсь в пенье Жемчужной птицы и в шаги дождя. Ночной проходит дождь походкой слабой Сквозь сад, шумя в ушах, как тишина, И зная, что я здесь, под этой лампой, Он топчется у моего окна… Не надо, проходи. Ты теплый, летний. Здесь нужен лед. Иди к чужому дню. Надежду, умиравшую последней, Я без тебя, один, похороню. Все медлил я. В напутствиях старинных Отсрочку словно строчку находил… И вот — «Поэма. В нескольких руинах». Вот — жанр, в который с веком угодил. Все ждал чего-то. Все искал прогалин Во времени, чтоб вырваться «вовне». И вот — поэма в несколько развалин, Бессвязная, как эта жизнь в окне. Не вырвался, не выбился. Обломки Часов и дней сложив под шум дождя, Я все гляжу в осенние потемки. А дождь все топчется, не уходя. * * * …И трещина прошла По государственной Библиотеке, В чем Метрострой мгновенно обвинил, От всей души инстанции минуя, НИИ, где я не помню кем служил. И, впрочем, прав наверно в чем-то был. Там начались сплошные заседанья… А трещина? А трещина росла, И наконец, разваливая Зданье, Она по сердцу моему прошла. Мне кто-то крикнул: «Через час собранье, Куда бежишь?» Я отвечал: «Дела!» Был летний день. Хладея постепенно, Алел асфальт сиреневый у ног. Казалось, на Ордынке даже стены Прекрасно знали, как я одинок. Ампирный, восемнадцатого века, Три этажа, три эркера. Подъезд Дорический. И — чудо этих мест — Он пуст! (Ни огонька, ни человека). …Был день. Прекрасной дамы солнечная тень Возникла предо мной. Остановилась. Ошеломленно на меня взглянула Иль на кого-то за моей спиной. Взгляд отвела. И в тот подъезд шагнула. Тень, мы знакомы разве?.. Что со мной?.. Мне померещились глаза совы… …Какие-то военные машины Летели мимо тротуара… Солнце Бросало зайчики сквозь шум листвы, Как будто прыгающие червонцы… Небезопасны старые дома Для впечатлительного человека. Там всяких душ перебывала тьма С начала восемнадцатого века. В его на диво слаженный ампир Вдышавшись, к счастью или же к несчастью, Они остались здесь какой-то частью, В нем сотворив особый дух и мир. …Дверь проскрипела. Я вошел с оглядкой (Дверь тяжело захлопнулась за мной). Подъезд был пуст. Лежал узор цветной На плитах пола солнечной накладкой. Шла мраморная лестница изгибом Справа налево — вверх — где, как балкон, Коричневым фигурным парапетом Висели антресоли, скрип тая. Над антресолями и над подъездом Висело небо, ангелы глядели Вниз, на меня, томясь от паутины, К ним подбиравшейся, от облаков, Давно не белых… Солнце сквозь витраж Осколки радуги бросало на пол (Дверь тяжело захлопнулась за мной!). Я сделал шаг… И закружилась пыль. И я ослеп от страшного удара. Я долго поднимался… Я стоял На двух ладонях и на двух коленках, Мотая головой… И вдруг такой ромашкой, кашкой в ноздри мне дохнуло, полынью и кузнечиком в ушах, так вдруг зашлась всей степью синева, что я вскочил, одернув гимнастерку, потер затылок, огляделся и… «Р-равняйсь!» — услышал… Блекло-синий свод. Мы, пленные, стараемся равняться, Друг друга выпираючи вперед. А рядом вишни, яблоневый сад, Искусственный бассейн, флагшток, палатки… «Р-равняйсь!» — как на линейке… Здесь вчера Был пионерский лагерь. СТЫД. Жара. И так по-свойски, буднично: «Евреи И коммунисты, шаг вперед». И Додик, Как кто-то рядом, сделал шаг. Вперед. Тогда я тоже сделал шаг вперед. «Ты коммунист?» — спросил ублюдок в черном, Наверно, переводчик. Он, конечно, Не немец был. Без нации, но — наци. Я не был коммунистом. Я был другом. И одноклассником. Я руку положил Давиду на плечо. И улыбнулся. «Зачем ты вышел?» — он шепнул. «Молчи. Так веселей!» — «Встать на краю бассейна!» И грянул залп… И в уши, как в ночи, Плеснули волны Волги или Рейна… Небезопасны старые дома Для впечатлительного человека. Здесь всяких душ перебывала тьма С начала восемнадцатого века. В его на диво слаженный ампир Вдышавшись, к счастью или же к несчастью, Они остались здесь какой-то частью, В нем сотворив особый дух и мир. Мгновенья, что над веком верховодят, Дни, от которых годы без ума, Как бесенята, вас захороводят… Небезопасны старые дома. Я всплыл. И, уцепясь за край бетонный, Увидел, что я здесь совсем один. Перевалился и, вцепясь в траву, Рванулся и пополз, хватая землю, И оказался в комнате… Я полз По запыленному паркету. Сердце Подкатывало к горлу, пульс — к вискам. В моих горстях еще была трава, Она ромашкой пахла и землей, Я долго пальцы разжимал и видел, Как исчезали медленно травинки, Как на ладонях таяла земля. Я стиснул губы чистыми руками, Потом лицом припал бессильно к полу. Пол закружился. В этот самый час Прохожие беспечно проходили, Ерошил ветерок листву, шуршали Колеса по асфальту возле дома, Где я и был и не был… Дом стоял Во временах и в неподвижной дате (Лишь тополь тенью гладил по стене, Зеленый, но такой же старый, кстати). …Я встал с коленей и, держась за воздух, Ступая тихо, подошел к окну. Потряс его и распахнул. Сырой Вдыхая ветер осени и снега. Не удивляясь больше чудесам, Предоставляемым мне этим домом, Я любовался бедным и знакомым Пейзажем, где плутал я по лесам, Где в этот миг к любой его тропинке Был близок легкий гул Большой Ордынки. Мой век, тебе давно не по себе! Зачем ты вел борьбу со мной в себе? Мне все равно, где это совершалось — В Москве или в Париже, или там, Куда за океаном по пятам Бегут, ко мне испытывая жалость. Прощайте все! Мне некуда бежать. Я остаюсь от холода дрожать. Здесь я наедине с двадцатом веком. Здесь он во всей открытости своей, Такой, как есть, на родине моей, Где каждый пятый — вор или калека. Мне все равно, какое время суток. Мне все равно, какое время дня. Мне все равно, какое время ночи. Я ухожу в знобящий промежуток, Где ждут давно оболганные очи, Все понимающие про меня… Там, за рекой, где больше нет разлуки, Где тень креста, хотя бы погощу. С тяжелым вздохом подниму я руки И с легким вздохом руки опущу. Взойду по шатким, щелястым ступеням На старый барский вымерший балкон, Прислушиваясь к их дрожащим пеням И к шелестам со всех родных сторон. Пахнет снежком, и в желтом отдаленье Проступит леса синяя стена… В День Ангела слышней, чем в День Рожденья, Все времена твои, все имена… Там родина моя… которой люди Еще не знают, хоть на ней живут. Ведь я не рассказал еще о чуде, Что сходит к нам, когда его не ждут. Однажды на заре я вышел в поле, Еще едва впиталась в землю кровь. И защемило сердце, как от боли, От радости, что есть еще любовь!.. Ведь родина не только эти дали И эта высь, она ведь, между тем, То место на планете, где нас ждали, Когда еще нас не было совсем. Когда мы были только сочетаньем Звезды и Праха, Крови и Мечты… Потом мы станем чьим-то причитаньем Иль немотой… Россия, это ты… Небезопасны старые дома, Они молчат, как вечные тома. Хочу от злой неутолимой жажды Ступить в одну и ту же реку дважды. И трижды. Невозможно? Пустяки! Ведь только так и пишутся стихи. Откуда этот колокольный звон? Пространство голое — со всех сторон… Ни леса нет, ни церкви вдалеке. Избушка… Дед, сидящий на пеньке… Тень шумных листьев мечется у ног, А древа нету… «Что тебе, сынок?» «Дед, что здесь было?» «Здесь была Россия». «Старик, ты спятил. Я же русский сам, Я знаю, где она!» «Она не там. Россия там, где все уже скосили. До зернышка повыбрали. Дотла Спалили храмы. А колокола Расплавили. И только звон остался». Окно захлопнулось. Звонок раздался… Небезопасны старые дома. Здесь на себе (как ни были б смиренны) Вы постоянно чувствуете взгляд Чей неизвестно. Знайте, эти стены Не только слышат, но и говорят. Дом может вам обычным показаться. Но в час любой, как музыкою сфер, В нем тишина полна импровизаций На темы всех реалий и химер. Они живут, как скрытые цитаты, Как внутренние рифмы, в толще стен И проступают в нынешние даты, Но лишь при тех, кто жаждет перемен. Пусть здравый смысл и опыт протестуют, Но для живого сердца и ума Небезопасны старые дома… Особенно, когда они пустуют. Я дверь открыл в соседнее пространство. Там в окнах — сквозь осеннее убранство Листвы — рябила гладь Невы иль Сены… Вот-вот сказать хотели что-то стены… Звонок интимно вроде б и условно Два раза прозвенел с намеком, словно Я дома был… Но странный длился день… Прекрасной дамы солнечная тень Прошла и встала слева от проема Дверного, за стеной: «В урочный час, Мне кажется, я заманила вас. Но вы мне так напомнили кого-то, Кто вне учета для широких масс… А там, в НИИ, без вас ломают копья, Там и о вас хотят поднять вопрос…» — «Я эту трещину в себе унес!» — «Я знаю. Вы хотите, чтобы хлопья Замельтешили, чтобы монастырь Вас обступил. Ужель хотите в келью?» — «Я посмотреть на вас хочу. Вы где?..» — «Зачем? Да и с какой, скажите, целью? — Она ответила. — Я тут везде. Глядите ж, снег! И все как в январе! Вам нравится в Донском монастыре? Я отпускаю вас… Но вы вернетесь. Не обошли вы стольких этажей! Их там у нас побольше, чем снаружи. Идите же, глотните этой стужи, Не забывая наших витражей». Я сделал шаг. И встал… Вороны с криком Роняли рваный мокрый серый снег. Ведь здесь (я поклонился двум гвоздикам) Под камнем, в одиночестве великом — Загадочный великий человек. Могилы скоро будут, как сугробы, Белым-белы, лишь черные на них Ряды чугунных букв старинной пробы Затяжелеют, как печальный стих. Одни под снегом канут, как растаяв, Но эти будут вечно — ЧААДАЕВ. Я на скамейке погрузился в сон, Успокоительный, как снегопад, Но спать на кладбище еще живому Опасно все же — кто-то рядом сел И монотонно: «Голос, Логос, Голос», — Забормотал. Я вскрикнул и проснулся. Свершалось то, чего я так боялся! — Заволновались стены, это глина Звала кирпич обратно; задрожали На церкви кровля и решетки — это Руда звала к себе свое железо. Скамейка зашаталась. Я проснулся. Опять. Снег с ветки уронив, Сова взгляд отвела и косо полетела… Метель повеяла о вечном свете Отца и Сына и Святого Духа. Но кто-то с кем-то вновь заговорил: «Да, я согласен с вами, что не может Быть воплощеньем алиби поэт, Не соучастник он. Но совесть гложет Его. А вас, по видимости, нет. Грешно, явившись Сыном без Отца, Мечом организовывать Второе Пришествие — получим Страшный Суд Без Судии!.. Без Бога, без предела… Для всех!» И снова: «Логос, Голос, Логос…» «Кто здесь?» — Я окончательно проснулся… Шли от скамейки свежие следы Двоих, по снегу, в сторону могил. Их быстро-быстро хлопья заметали. Шел крупный снег в Донском монастыре. …Мысль о поэме, как дамоклов меч, Висела надо мной четыре года. Сидишь в гостях, бывало, глянешь вверх — Висит. А выпьешь — Падает со свистом. И я, глаза от ужаса смежив, Сижу, не видя, и молчу, не слыша. И мальчики кровавые в глазах. Встаю. «Куда ты?» — «Я сейчас… Сейчас!» И становлюсь дождем, туманом, снегом. Я на земле. Но что мне делать с небом? Троллейбусы, я спрашиваю вас! (Меня в подъезд заталкивает ветер…) Слетают снега маленькие крохи. Снег ни при чем, дорога ни при чем… Да это же поветрие эпохи — Быть с алиби повсюду и во всем. Стоят дома с отсутствующим видом. С отсутствующим видом я иду. Не бойся, город! Я тебя не выдам Ни в этом, ни в двухтысячном году. 1987, 1995