Страница 2 из 132
Немые кадры и любовь, и совсем другая, непохожая жизнь. Счастливое и печальное лицо женщины. Жизнь другая, но трогает.
Трогает неясное, небывалое, распирает грудь. Ничего на свете не надо, ничего, ничего, кроме…
Толпа вынесла их за ворота. Улица — та же. За углом дребезжание, резкий гудок, стук колес. Выплыла санитарная машина, за нею санитарные повозки, и на них — раненые, забинтованные солдаты, словно большие куклы из страшной детской игры. Должно быть, их с вокзала везли в госпиталь. Илье подумалось, эта процессия — из его сна. Где же оканчиваются сны и начинается подлинное?
Верочка отвернулась. Она была воспитанная барышня и совсем не знала грубых слов. Но тут сказала:
— Пусть бы правители сами сражались, как бешеные собаки! — И, возможно стыдясь собственной резкости, как бы виня себя: — Я стала такая злая!
Город, кирпичный и деревянный, там и здесь перекрещенный сетями проводов, распахивался перед ними. Манила щемящая даль пыльных переулков. Призрак близкой разлуки гнался за ними, и они кружили по окрестностям. Прошли районом Косы. На горе возле крепостной стены дрались подростки, и Илья подумал: наверно, Санька там же, может быть и Алешка. Саньку всегда окружает орава, и он непременно вступится за своих. Зачем я повел ее на Косу?
Коса, а с ней и Артиллерийская улица, где жили Гуляевы, издавна пользовалась дурной славой. Район бедноты. Хулиганский, по убеждению горожан из центра, воровской. Тайные — дешевые, для низов — публичные дома. И прочее…
Верочка спросила, как зовут его братьев, и он сказал:
— Это был мой брат Володька, с газетами… Они все не очень любят меня.
— Не надо сердиться на него, — сказала Верочка. — Мне всегда бывает жалко детей.
— Они не такие маленькие. Володьке около девяти, Алешке одиннадцать. Саньке тринадцать.
— Они еще дети.
В саду они набрели на беседку с разноцветными стеклами. Беседка была на втором этаже, и они поднялись по лестнице. Деревья, дома казались то желтыми, то зелеными, красными, оранжевыми. Все было полно странного света, бликов, и это было как минутный мираж. Послышались крики, говор, кто-то снизу спешил сюда, к разноцветью стекол.
— Ты такой умный. Илюша, — сказала Верочка и вдруг прильнула, посмотрела в глаза.
Поцелуи их были торопливые, неумелые, да и отчаянные. Разлука! Нужен ему, Илье, университет, медицинские науки! Работать бы пошел — матери облегчение!
Но мысль о работе была праздная. Мать не стала бы и слушать его. После смерти самого старшего, Антона, после неутешного горя одна мысль у нее: Илье выучиться на доктора, довершить то, чего Антон не успел, и всем детям — учиться сколько смогут! Чистенькие чиновники и иные из соседей по двору смеются: «Кухаркины дети нынче и в офицеры выходят и в университеты лезут!» Но мать этим не проймешь. Она ради своей цели сносит немалые унижения: подачки и выговоры от сестер, брюзжание и насмешки их мужей. Однако Верочкины поцелуи на время развеяли его мысли, размыли, унесли тревоги.
Илья ошибся: на горе не было его братьев. И драки не было. Так — баловство. Настоящие драки бывали редко, зато они год от года делались жесточе. Видно, не только на фронте, но и в тылу народ одичал, и это сказывалось даже на детях-подростках.
Санька в этот момент действительно дрался. Только не на горе. На Кутуме.
Летом жизнь братьев Гуляевых проходила на берегу Волги или Кутума. Осенью здесь всегда стояли лодки, доверху груженные арбузами. А зачем лодочникам столько арбузов? Мало у них выручки? Зачем наваленным арбузам изображать этакий конус? И арбузы, тронутые рукой маленькой подплывшей акулы, валятся в воду, и акулы, работая ногами, как винтом, с арбузами под мышкой мчатся на другой берег.
Здесь, на берегу Кутума, под мостом, между сваями, Алешка тонул. Он уже скрылся под водой, и тогда Санька нырнул и тоже ушел на дно и выплыл, бледней воды, тяжело отфыркиваясь и таща за собой Алешку. Потом Алешку, синего, потерявшего дыхание, откачивали и по всем правилам приводили в порядок. Мать не узнала об этом маленьком происшествии, ей незачем было знать.
На берегу Кутума бил родник и образовалась яма, и в ней летом всегда было полно ребят, потому что она была рядом с Кутумом и из нее можно было сразу бухнуться в реку. Тут же, греясь в яме, дурак Горка однажды вызвал драться незнакомых ребят, а те сказали «давай, давай», а когда вылезли, оказались здоровилами и уже скоро повалили и Саньку, и Славку Бельского, не говоря о Горке и о других, и сели на них верхом, и это было для сильнейших ребят с Артиллерийской улицы великим унижением.
Словом, на Кутуме с весны и по осень жизнь била ключом. И вот сейчас на берегу кроме Санькиной компании — Вовка, как маленький, не шел в счет — оказалась еще целая стая с Тарасовской и Демидовской улиц, слывших в городе куда более приличными, нежели Артиллерийская, и какой-то задира вроде Горки крикнул фальцетом:
— Чего мы так болтаемся, давайте подеремся!
Этот боевой призыв не нашел отклика, но задира на то и задира. Он стал против Саньки и, указав на одного из тарасовцев, мрачноватого малого, сказал:
— А вы подеритесь один на один.
Саня ничего не ответил, но все вокруг почему-то воодушевились и стали подталкивать обоих друг к другу.
Сане в январе исполнилось тринадцать. Он был рослый не по годам и сильный, но его противник не уступал ему в росте. Да и бицепсы у этого молчуна…
Делать нечего — стали драться. И вот уже потные, раскрасневшиеся, горя глазами, вошли в азарт. Володя с Алешкой и другие недоросли бегали вокруг.
Чей-то крик взмыл над головами. Драка остановилась, хотя и не сразу. Тарасовские окружили своего — лоб рассечен и обильно бежит кровь.
— Кастетом ударил! — сказал один из тарасовских.
Тарасовские обыскали Саньку, всего ощупали, даже рубаху подняли. Примолкли и артиллерийские: не могли они допустить такого позора, чтобы кто-то из них в товарищеской драке орудовал кастетом, потому что кастет — это смертоубийство, а не драка. Все замерло, только галки, сорвавшиеся с деревьев, орали. И даже Славка, ближайший Санькин друг, потупился.
Один из тарасовских, стоявший поодаль, наклонился и что-то поднял с земли. Подошел с выпачканным землею еще неясным предметом в руке и выставил напоказ.
— Вот он — кастет!
Все напряглись в толпе, и казалось, Саньке не миновать жестокого суда.
Вова поймал затравленный Санькин взгляд и впервые возненавидел улицу, без которой до этой поры не мог помыслить дня своей жизни, и драки возненавидел, и тех, кто сейчас станет бить Саньку, беззащитного…
— Не было, не было у меня кастета! — взмолился Санька, прижимая ладонь к груди, обнажившейся сквозь порванную рубашку. Никогда еще он не был так жалок — ладный, веселый Санька.
— Дай сюда! — сказал Алешка. И начал вертеть кастет перед глазами. Одиннадцатилетний Алексей считался ни маленьким, ни большим, однако он на всех, повысил голос и прокричал уверенно: — Этот кастет не меньше месяца на земле пролежал, к нему грязь присохла. И Санька не мог так далеко бросить, кто-нибудь увидел бы.
— Еще бы, брат за брата! — раздалось со стороны тарасовских.
— Ведь ты бы не устоял… — сказал Славка раненому.
Тот обвел взглядом артиллерийских — каждый съеживался под этим взглядом, — вновь остановил его на Саньке… и Вовка внезапно закричал:
— Атас, казаки!
По набережной зацокало, загрохотало. За конскими гривами и хвостами не сразу можно было разглядеть толпу новобранцев. Те двигались нестройно, вяло, да и казаки лениво раскачивались в седлах, наблюдая лишь для порядка. Не так шли в четырнадцатом году, в начале войны: бойко шли, с песнями, румяные, хмельные. Думали: ненадолго идут, замахивались на витрины немецких магазинов… Надоела война горше горького, и только дети еще играли в войну. В войну да в казаки-разбойники…
Споры смолкли, раненому что-то там приложили ко лбу, и бродячие компании разошлись в разные стороны. Но Саня был угрюм и, лишь пройдя квартал, поднял голову, посмотрел на своих.