Хорошо Всем Известная

***

А Марнухин тем временем основательно засел в добытых далеко не тщетными нравственными поисками и, что особенно важно, усилиями его незаурядного ума рамках. Многое, если не все, было ясно Марнухину в поведении Манечки, и он уже не сомневался: самое время нынче окончательно и бесповоротно, а главное - не шутя, взяться за нее. Перво-наперво перевоспитать ее, а затем и утопить в море любви. Юноша тонок, строен, пригож; он худощав, и видны кости, когда снимается одежда. Еще только-только покончил он с довольно-таки темным и страдальческим периодом, когда ему воображались продолжительные объяснения с юными, необычайно серьезными красавицами о пагубности плотского греха, о мерзости того, чем занимаются взрослые люди в постели, о востребованности мощного, подавляющего примера платонических отношений. Но вот душу нечто припорошило словно пеплом, не выкинуть какое-то глубокое и неизъяснимое недоумение. Томясь и не ведая, как это устроить поскорее - в очередной раз примириться с ужасающей действительностью, Марнухин не без смущения предложил своей красивой и нарядной подруге поужинать или пообедать вместе, словом, предложил выбрать: обед ли, ужин ли. Примерно так и высказался, а на самом деле предлагал выбрать между свиданием и огорчительной для него перспективой расстаться навсегда.

Манечка снова безуспешно задумалась (каждый раз, когда она делала это, Марнухин, понимая, что она в сущности производит холостой выстрел, невольно напрягался в ожидании громкого устрашающего хлопка), погрузилась в туман воспоминаний о некой куче дружков, ориентированных не на различия между обедом и ужином, а на сплошную оргию. Она бы и сразу дала парню положительный ответ, когда б не очевидная полезность некоторого кокетства и если бы, главное, не маленькая щекочущая сомненьицем мысль, что этот парень, может быть, совсем ей не пара, - мысль, которую она, однако, все равно не в состоянии была сколько-нибудь вразумительно освоить. Марнухин терпеливо ждал, сидя в своих непоколебимых рамках. Тут надо попроще, без выкрутас, решила девушка.

- Я с радостью приняла бы твое предложение, - наконец ответила она, - но что делать, если не все мне понятно и это мешает сказать да или нет?

- Говорить всегда следует откровенно, честно, без всякой задней мысли. И чтоб лицом к лицу и без кукишей в карманах. Нужно улавливать дыхание говорящего с тобой и, нюхая, быстро соображать, не тлетворно ли. Скажи, в чем твои сомнения, и я помогу тебе разрешить их, - как и подобает настоящему мужчине, высказался Марнухин.

Манечке незачем было ловить марнухинское дыхание, она и так видела, что малый сей - с придурью. Охотно пояснила она, причем на этот раз сразу вынула и показала парню сердцевину проблемы - как если бы ударом ладони разрубила пополам плод, который они до сих пор нерешительно рассматривали издали:

- Видишь ли, кто хочет завоевать мою благосклонность, тот должен включить сердце, включиться всей душой. Принадлежи, будь добр, если хочешь чего-то добиться, отнюдь не простому миру... в общем, как бы это попрямее, доступнее... прокладки с крылышками, модные спектакли, злачные местечки с отличной репутацией, понимаешь? Вот куда устремись. Возьми что касается прокладок и не воображай, будто сразу тебе все ясно. Для тебя это, может, пустой звук, а мне они оказывают неоценимую помощь в мои критические дни. Хороши и всякие шампуни, лосьоны, кремы разные, еще лучше буквально просящиеся на мою шею ожерелья, и я не прочь все это загрести под себя или хотя бы рекламировать, а ты способен обеспечить мне подобную деятельность?

- Нет, - покачал головой Марнухин.

- Говорят, на этом зарабатывают бешеные деньги.

- О времена, о нравы! А я-то что, я простой безработный.

- Такой молоденький, - выпучила глаза Манечка, - и уже не можешь никуда приткнуться, нигде не можешь обрести себя?

- У меня принципиальная позиция, я отвергаю всякие пошлости и стою на том, чтоб повсюду были правильные, справедливые отношения. Со всем, что сомнительно, шатко и с двусмысленной ухмылочкой ведет к разброду, я резок.

- Все это чушь, больше никогда не говори мне ничего подобного. Так может рассуждать посаженный на цепь пес, ему предписали охранять, огрызаться, рычать, кусать проходящих за ногу. А ты свободный мальчишка, тебе ли уставать и шарахаться от баловства, от безумств? Неужто не тянет тебя в мир рейтингов, имиджа, приятных консенсусов? В мир достойных меня машин, тающих в моем рту конфет и утоляющих мой голод маргаринов? Почему бы тебе не стать заботящимся о моем досуге кинематографистом или довольным качеством моей зубной пасты академиком? Чем это тебя так привлекают задворки и изнанка, где воротят носы от провонявших потом женщин, где людей одолевают вши и перхоть? Ты извращенец?

- Не задворки и не изнанка, - возразил Марнухин с нарастающим неудовольствием, - а рамки, до которых я дошел собственным умом, и уже одно это исключает возможность извращений. Я молод, свеж, энергичен, у меня сложившееся мировоззрение и твердые принципы...

- И тебе не по душе наслаждаться моим ароматом? - перебила Манечка. - Выходит дело, ты не либерален? И наконец, имеется ли у тебя тот презерватив, вид которого соблазнит именно избранницу твоего сердца, а не какую-нибудь заблудшую, старомодную душонку? Эх, парень! В состоянии ли ты раз и навсегда, подчеркнуто, с обезоруживающей ясностью избавиться от непроизвольного мочеиспускания, в силах ли предстать человеком, забывшим, что такое образующийся на зубах после приема пищи налет? По плечу ли тебе, простому безработному, полноценно войти в мой мир и стать его счастливым обитателем?

Словно опускались веки парня под гипнозом быстрых и внушительных слов девушки, или какая-то пленка медленно и неотвратимо ложилась на его глаза, а внутри погрузившегося в космическую ночь глазного яблока неистово крутились созвездия, могучие планеты, неопознанные миры. Он терял почву под ногами, но не разум и уж тем более не принципы, так что его отповедь прозвучала веско, исполненная сознания собственного достоинства:

- Я не так прост, как это тебе могло показаться.

Теперь его увлекла мечта о творческом противостоянии запросам девушки. Они выглядели мещанскими, сколь ни пыталась она облечь их в поэзию слов. Он даже был готов сжонглировать рискованным обещанием положить к ее ногам все самое лучшее, что обнаружит, усвоит и завоюет в том новом для него мире, куда она введет его. А ему ли не знать, что за всякое обещание, даже самое глупое или фантастическое, когда-нибудь приходится держать ответ? Но чрезмерного азарта от него, кажется, не потребовалось. То ли в играх, которые вела девушка, не было моды ставить на кон свою жизнь, то ли другим, Марнухину неведомым, а потому невидимым способом выкачивались в них из человека его жизненные соки. Как бы то ни было, Марнухин оказался в роли убаюканного, усыпленного, ублаженного, покладистого и сонно всем и вся улыбающегося младенца.

Так вот, к вопросу, чем рисковал бы парень, пообещай он завоевать для девушки весь мир. Практически ничем. И мы убедимся в этом тем вернее, чем скорее выясним для себя, что между Манечкой, плакавшейся перед знатоком неизвестности Алексеем Сергеевичем, и Манечкой, заговорившей о прокладках с крылышками и торопящихся услужить ей академиках, очень мало общего. Собственно, эта, заговорившая с Марнухиным о вещах, едва ли доступных его разумению, представляла собой девушку в высшем смысле этого слова, если, конечно, таковой существует. И парень должен был принять это за должное. Пришло время ему отвыкнуть от мысли, что жалкая и ничтожная, неуверенная в себе бабенка прозябает перед ним, и наоборот, привыкнуть к сознанию, что девушка, вечноюная и бессмертная, за ручку ведет его в мир, где она и без каких-либо роскошных посул с его стороны чувствует себя царицей.

Марнухин бормотал:

- Опять же к вопросу о том весе, который я мог бы приобрести в твоих глазах всякими там громкими клятвами...

Огромно, не высокомерно и не снисходительно, но величаво, усмехнулась Манечка: