Возлагаю крест

Львова Лариса Анатольевна

Возлагаю крест

Возлагаю крест

Неклиническая картина

1

Я смотрел, как дочка старательно -- не помялся бы! -- прячет бант под вязаную шапочку с помпонами.

- Быстрее, Попрыгун, - сказал ей просто для формы. Всё равно ведь не станет торопиться в таком важном деле.

Только я называл Алёнку так же, как её любимую игрушку, яйцеголового уродца на пружинке, который выпрыгивал из нарядной коробочки. Попрыгун быстро сломался. А его имя прилипло к подросшей непоседе.

Дочка оторвала глаза от своего отражения в зеркале, глянула на меня и сказала обидчиво:

- Только и слышу - быстрее да быстрее. Это твоё любимое слово? Ты, папа, других не знаешь?

- Знаю. Пошевеливайся, черепашка. Поспеши, улитка. Опоздаем, - ответил я с показной строгостью.

- Куда опоздаем-то? - проворчала дочка и вновь перевела взгляд на зеркало.

Я закрыл глаза, переживая момент тревожной и щемящей нежности. Оставалась бы всегда такой -- не малышка, но и не девушка. Ершистый подросток-пятиклашка, трогательный и милый.

Нагнулся и шепнул в ухо, скрытое за плотным, с пуховой нитью, трикотажем:

- В школу, Попрыгун, в школу. Или ты хочешь, чтобы Вера-рёва снова замечание написала?

Вера Револьдовна, дочкин классный руководитель, педантично записывала в дневники все проступки.

- Не напишет, - последовал авторитетный ответ.

- Почему? Она исправилась? - спросил я.

- Потому. Я же умерла, - обыденно и от этого особенно страшно вымолвила моя дочь.

Руки сами сжали худенькие плечики в светло-сиреневой пихоре. Нельзя так шутить, Попрыгун! Нельзя!

Я глянул в зеркало поверх дрожавшего от моего дыхания помпона из крашеного пуха.

Перед глазами - ужасная фотография из уголовного дела, которую мне и только мне с непонятной целью показал следователь как раз перед похоронами. Вспухший кровавым шишаком глаз, вместо щёк -- месиво. Багровый мех распахнутой пихоры. Выпотрошенное маленькое тельце.

Нет!

О Господи, нет!

Не-е-ет!

Прихожая, зеркало, ковролин на полу, шкаф, светильники завертелись, падая во тьму.

- Папа!

Голос донёсся откуда-то издалека, словно шум волн в ракушке.

Я приоткрыл веки.

Сумрак, надо мной -- размытая тень. Наклонилась, протянула руку. Тонкую, с длинными "музыкальными" пальчиками. С перламутрово-розовыми ноготками -- а лак-то из маминой косметички. И фенечки из личной коллекции. По этой ручонке я опознал дочку в морге, потому что тело было прикрыто чем-то вроде клеёнки, из-под которой виднелся край белой простыни с пятнами.

Я прижался к хрупкой ладошке лицом, как тогда, в маленькой комнате, куда втолкнули каталку. Холод... И запах -- мерзкий, химический.

Всё вокруг зашлось в диком, противоестественном звуке...

Надрывался звонок.

Я поднялся, накинул халат. Оттолкнул ногой пустую бутылку. И тут же подвернулась ещё одна. Чуть было не упал, но удержался. Еле доплёся до двери, открыл.

Анна Петровна, тёща...

Господи, да оставьте вы меня в покое!

Нет, не выкрикнул, только подумал.

Тёща оттолкнула меня, прошла на кухню. На пыльном ковролине остались крохотные комки снега с её сапог.

Анна Петровна выгрузила из сумки кастрюльку и несколько пластиковых контейнеров и только потом сказала:

- Здравствуй, что ли... Пьёшь целыми днями? О себе не думаешь, так хоть бы о Леночке вспомнил. Ей ещё тяжелее, чем тебе.

Я прижался любом к дверному косяку и что есть силы сжал челюсти.

Только бы не закричать, только бы не завыть! Сдержаться и не разворотить этот поганый мир... с тёщей и кастрюльками.

Хлопнула дверца холодильника.

- Так, а это что такое? С ума сошёл -- не жрать ничего? Голодом решил себя заморить? Позавчера на девятинах белую хлестал, ни блина, ни ложки кутьи не съел. Перед людьми стыдно.

Что-то металлически грохнуло, звякнуло.

Господи... Господи...

- Слава, - послышался слёзный и жалкий шёпот. - Славочка... Что ж ты творишь-то, а?..

Я закусил кулак.

- Деда с инфрактом увезли. К Леночке меня не пустили -- нельзя... Слава, ты ж теперь один у меня. Только на тебя надежда.

Я глянул на Анну Петровну. Ещё десять дней назад моложавая, стильная женщина сейчас напомнила выцветшую от времени фотографию.

- Слава, что делать? Как жить теперь?

Я еле сдержался, чтобы не заорать. Да ничего не делать, черти б вас всех забрали! И не жить!

Тёща подошла вплотную и выдохнула прямо в лицо:

- Алёнка-то вчера к Ивану приходила!

Запах больных дёсен и каких-то сердечных капель чуть не вывернул наизнанку.

Я усадил на стул трясшуюся от плача тёщу, поставил чайник на плиту.

Иван Иванович любил внучку безумно. Он много работал до пенсии, возглавлял уголовный розыск, и воспитание дочери как-то прошло мимо. Зато Алёнка завоевала ментовскую душу первым младенческим "агу". Тесть баловал дочку пуще всех нас вместе взятых. Но Алёнка, ртутно-непоседливая, языкастая девица, слушалась его беспрекословно. Слова "расскажу деду" стали для неё настоящей уздой.

Он не поверил в её гибель, ушёл в себя. На многочисленные звонки от знакомых и сослуживцев приходилось отвечать Анне Петровне. Она же беседовала со следователями, пыталась насильно кормить Ивана Ивановича -- тесть швырял еду со стола и рыкал во всю мощь: "Подождать не можешь? Придёт Алёнка, пообедаем!" Сидел в кресле ночами и на вопрос жены -- включить ли свет -- орал: "Уйди, дура! Полдень ей потёмки! Сейчас Алёнка явится, мы за ёлкой пойдём!"

На похоронах его крепко держали под локти сменявшие друг друга сотрудники в штатском. Но он выглядел на удивление смирным и всё кому-то шептал: "Потише, товарищи, потише..." И у развёрстой могилы первым бросил горсть песка на лаковую крышку гроба, изумлённо оглядел выпачканные пальцы, сунул руку в карман. И повалился набок. Его увезли в больницу.

Я уселся рядом с тёщей и жёстко сказал:

- Рассказывайте. Да без ваших обычных домыслов.

Анна Петровна на секунду замерла, видно, её покоробили мои слова. Но передумала обижаться и, прерываясь на приступы рыданий, поведала, что случилось с тестем.

- Вчера пришла к нему -- рассказать, как девятины прошли. Про Лену... А он мне: вот, Алёнка отдала. И показал крест, - подвывая, рассказала Анна Петровна.

Глупейший витой крестик из крашенной в позолоту пластмассы вместе с какой-то разрешительной молитвой нам всучили в похоронном агентстве. Эти вещи должны были положить в руки дочке. Поскольку её хоронили в закрытом гробу, я не знал, сделали ли работники морга всё как полагается. Да и неважно это.

- А потом и говорит: не прячься, Алёнка, бабуля не заругается... Я ему: умерла наша кровиночка, внучка ненаглядная... А он как захрипит -- орать-то уже не может: дура, обернись да посмотри -- Алёнка за тобой стоит!.. Слава, я повернулась... И впрямь краем глаза что-то заметила... - давясь слезами, продолжила тёща. - Нет-нет, ты не подумай, я-то в своём уме. Только вот запах такой стоял... Вышла из палаты, стою у окна, горюю. А тут все как забегали -- врачи, медсёстры. Инфаркт у него.

- Анна Петровна, - начал я рассудительно, мы все в страшном горе. И это оно у нас в головах рисует картины...

Мою лживую речь ("картины" давно стали реальностью, по крайней мере, для меня) прервал свисток вскипевшего чайника. Я выключил газ, налил кипятка в кружку, опустил пакетик чая, подвинул к тёще. А она, покопавшись в кармане кофты, достала свёрнутый носовой платок, протянула мне со словами:

- Санитарка мне передала. Из руки не выпускал, она ему пальцы силой разжала...

На белой, в мелкую красную клетку ткани лежал золотистый крест, выпачканный песком.