Страница 29 из 30
- Еще греки говорили, что дважды в одну реку ходить нечего, - перебил Федор.
- Мало ли что говорили греки. Ты живи своим умом, который у тебя и мой тоже. Ты теперь в эту реку войдешь иначе, а там фортуна, и она - не задом, нет, ликом, вот тебе истинный крест! И никакой больше позорной работодательности, все наоборот, простое и мягкое сотрудничество, равенство и братство. Свободно засунь подальше помыслы о каком-то там литературном рабстве и прочих глупостях. Просто сотрудничество, даже до панибратства, как у добрых людей, тютелька в тютельку как везде в цивилизованном обществе. Я из уважения, что ты такой не беспечный человек и заботишься о своей участи, не только хорошо тебе заплачу и обеспечу всем необходимым, я, в восторге от твоих личных творческих планов и перспектив, придумаю для тебя теплое местечко. Я пристрою. Я устрою. Это будет надстройка. На то я и базис. И ты еще не успеешь меня похоронить, как до того пригреешься на том местечке, что дальше и некуда...
***
Ехать? Нет? Задержка - не встрепенулся, не бросился сразу на вокзал, вытребовал паузу - объяснялась и странно утвердившейся прилипчивостью к Поплюеву, внезапно проснувшейся любовью к отчему дому, и желанием разыграть позу мучительного размышления над выгодным, но и, как ни крути, унизительным предложением. Согласиться, что у него с Тире одна голова на двоих! Словно они братья Сквознячковы!
Но братья Сквознячковы не существуют, они всего лишь герои дурацкого сна, быстро растаявшего в ясном и горячем воздухе летнего дня. А там, у Тире, замечательная столичная жизнь, блеск, вечное сверкание, завлекательный шум, и к тому же обещанное теплое местечко. Все это лучше Поплюева. В Поплюеве и сны нехороши. Но, вообразив себя свернувшимся в калачик на теплом местечке, Федор тут же хотел остаться и бесить своих здешних соседей громкой декламацией бесконечных од и баллад или в каком-нибудь поплюевском злачном заведении стучать тяжелыми палочками, уж не дубинами ли, в тугую поверхность барабана. Ему хотелось зайти в поплюевский кафедральный собор и выпучено смотреть на взмахивающего кадилом, трубящего, задрав голову, свои псалмы попа или, спустившись на берег реки, подслушать таинственный разговор неких незнакомцев, наспех сплотившихся в неуемной тяге к пересудам.
Он вышел из дома и побрел, не выбирая направления. Попросить Тире устроить его барабанщиком в приличном столичном ресторане? Но что это за тяга такая, зачем ему музицировать? И откуда у него могут быть навыки в манипулировании барабанными палочками, если он никогда не брал их в руки? Кто возьмет его в оркестр, подпустит к барабану? Тут и сам Тире не поможет. Могут быть отличные виды на возобновление сотрудничества, но будни есть будни, и не может статься так, чтобы дивная или дикая музыка вдруг восторжествовала над унылой повседневностью их совместного писательского труда, подавила ее, превратила в праздник или чтобы кто-то безмерно веселый и снисходительный принялся отбивать бодрящие ритмы на их общей голове. Остается декламировать, вот только вопрос: где? И чьи это будут оды, чьи баллады? Улица вывела к озеру. Федор, глянув на открывшийся перед ним простор, подумал, что здесь, на берегу с детства знакомого и любимого озера, баллады сочинять впору, не то что в столичной сумятице. Здесь сочинителя, может быть, не обойдут вниманием.
Какие баллады, скажет Тире, на кой черт они мне сдались, ты мне подавай ядреную мужскую прозу маститого писателя, чтоб, знаешь, била наотмашь и бодала до печенок, чего не найти ни в каких балладах. Помогите протолкнуть баллады мои, взмолится Федор, я буду вам за это вечно благодарен, я их вам посвящу, я буду их декламировать, петь. Сначала ты - мне, а потом я посмотрю, что могу для тебя сделать, - так ответит маститый писатель на закономерную мольбу. И его ответ тоже будет по-своему закономерен.
Федор увидел привалившегося мелкой, тоненькой спиной к дереву небритого человека средних лет, с блаженной улыбкой смотревшего на воду, облака и низко пролетавших птиц. Профилактов? Федор вздрогнул. У него сразу возникло желание подойти к этому человеку и, ни о чем не допытываясь, но каким-то образом зная, что это именно Профилактов, сообщить, что он готовится сочинять баллады, а небезызвестный литератор Тире не поможет ему опубликовать их, но это и ни к чему, поскольку сочиняться баллады будут здесь, на сказочных берегах чарующего озера, и никак не вдали от его впечатляющих красот, а Тире на его искушающие призывы и сладкие посулы получит достойную отповедь: выкуси!
- Хорошая погодка, - приветливо улыбнулся Федор.
Предполагаемый Профилактов кивнул, соглашаясь.
- Отвали, не загораживай вид, - сказал он.
Федор отвалил. Профилактов не положителен, недостаточно светел душой, и хорошо еще, что не пристукнул, не пихнул во мрак. Чего же ждать от братьев Сквознячковых? От Ниткиных? Федор боязливо огляделся, сознавая, что склонные к необыкновенным развлечениям супруги могут жить где-то поблизости. Баллады лучше сочинять под боком у Тире, а здесь пишутся разве что поддельные саги и былины. Сейчас в громадных красных сапогах ступит на берег, превращая его в оперативный простор, следователь Сверкалов. У него на уме следственный эксперимент, а обернуться жертвой его изысков рискует любой. Когда Тире умрет, самое время будет посвятить ему оду, что-нибудь державинское.
Федор сел в поезд. Кое-как устроившись в битком набитом - пассажирами, тюками, чемоданами - купе, уперев руку локтем в столик, а подбородок положив на раскрытую ладонь, он размышлял; неплохо ведь устроился, у окна. Профилактов, если это был он (и именно как бы книжный, хотя и из сновидения, а не какой-нибудь озерный мираж или продукт поплюевской обывательской среды), не посвящен в тайны литературы, не тянется к ним, витая в облаках, попросту ничего о них не знает. Профилактов, а это наверняка был он, знает только что блаженно улыбаться, невпопад кивать и грубить, он и не подозревает о существовании людей, способных так вывертываться, разлетаться и гибко распространяться во все стороны, что из-под их своевременно схваченного пера словно по мановению волшебной палочки выходят, одна за другой, чудесные вещи, раскрывающие тайну бытия. Тире - пустое место, прочерк, прозрачный рупор, с помощью которого мир насыщается значительными, в высшей степени важными словами. Я в отличной книжке, сообразил Федор, опишу свой сон, и Тире уверует в черноту, уйдет, сгинет. А если бы Профилактов от слов перешел к делу и впрямь попытался низвергнуть его, Федора, в некую тьму, в ту самую згу, которую он якобы открыл, сделал бы он это, конечно же, подло и уродливо. Для него не было бы в этом никакой проблемы, не было бы надобности хоть как-то позаботиться о душевном состоянии, о нравственном облике и приличиях внешнего вида его жертвы. Лучше держаться за Тире. Опять же, ниша из несомненно пророческого сна, - где гарантия, что, став жертвой, ты не ввалишься под ее своды карикатурно, задом наперед или скомканным, как мусор, не услышишь вкрадчивые, подозрительным шепотком произнесенные кем-то слова о необходимости дорожить тем же Профилактовым и не будешь обманут ими? Это не годится для будущего творца баллад.
Федор легонько шлепнул ладонью по столику, припечатав к нему свое решение. Поезд набирал ход. Да, спокойней выйдет, если прибьешься к Тире. Толстая баба с чавканьем ела бутерброд, уперев в Федора исполненный мрачной пытливости взор. За вагонным окном, прерывая федоров пылкий диалог с самим собой, вдруг развернулся во всю свою ширь город Поплюев. Била в глаза ближняя зелень, проносились серые заборы, сверкали купола и кресты, засинело вдали озеро и змеей скользнула река, выскочило внезапно и метнулось вбок кладбище. В узнаваемом уголке города возникло, поднявшись словно из-под земли и сразу заиграв, черное облако. Неужто? Федор знал, что возможна ошибка; ошибка, скорее всего, съест познание, проглотит его без остатка, и это, если уж на то пошло, предпочтительнее, чем остаться во власти пустого, никуда не ведущего и ни к чему не обязывающего недоумения. Но ему было не под силу справиться с неожиданно обуявшей его любознательностью. Нужно растолкать сбившихся в кучу пассажиров, выбежать в тамбур, открыть дверь, спрыгнуть. А поезд поворачивал, выкидывая из окна город. Федор с дрожью пополз головой по стеклу, стараясь не потерять взволновавшую его картину, его голова словно встала на тараканьи ножки и с мелким напряжением перебирала ими, семенила неприметно, опасно, однако, подбираясь к чавкающему рту толстой бабы, уже едва ли не засовывалась куда-то в темные промежутки между ее размеренно работающими челюстями. Присутствующие беззаботно смеялись над этой сценкой. А саму бабу поглощение пищи сделало летаргической. Она продолжала тяжело и, может быть, даже властно упирать в Федора взор, теперь уже внятно, но ничего не соображая, смотрела широко раскрытыми глазами на его белесую макушку, нелепо мотавшуюся перед ней из стороны в сторону.