Страница 1 из 47
Ян Мортенсон
Кубок Нерона
© Jan Mortenson, 1988
ПРОЛОГ
Ночь была темная, безлунная. Звезды прятались за низкими тучами. С моря тянуло легкой изморосью. Запах водорослей пропитывал влажную, жаркую тьму. Где–то поодаль стреляли. Сухой треск пулемета перемежался одиночными ружейными выстрелами. За оперным театром глухо тявкали автоматы. Сполохи взрывов, точно бенгальские огни, озаряли ночное небо; в районе гавани полыхал пожар. Там, в узких улочках, громыхали по асфальту гусеницы танков.
Вереницы темных фигур двигались по городским улицам и переулкам. Пригнувшись, буквально по стеночке, перебегали от дома к дому, временами, когда солдаты открывали огонь, они прятались в подворотнях и за опрокинутыми машинами. Формы у них не было, шли кто в чем — в куртках и джинсах, в трикотажных майках, в спортивных тапках и башмаках, а то и босиком. Закаленная оборванная бедняцкая армия бесстрашно и отчаянно шла в наступление. О маскировке никто не думал. Победа или смерть. Третьего не дано. Маленькими группами, как ручейки и речки, стеклись они сюда из лесов и с гор, чтобы, соединившись, неодолимым бушующим потоком затопить город.
На просторной площади перед белым президентским дворцом слепящим пламенем горел танк. Пулеметные патроны, словно шутихи, рвались внутри черного обгорелого корпуса.
В темноте на плоской крыше дворца ждал вертолет. Лопасти винта медленно вращались ни дать ни взять гигантский вентилятор. Пилот с тревогой смотрел вперед, на дверь невысокой угловой надстройки. Президент должен появиться оттуда, и поскорее — иначе будет поздно. Если повстанцы выйдут на крышу, машину в воздух уже не поднять. Любой выстрел с такого близкого расстояния выведет из строя двигатель, а то и пилота наповал убьет. Он не обольщался иллюзиями насчет собственной участи.
В жаркой духоте рубашка липла к телу, от пота щипало глаза. Он отер лоб рукавом. «Скорее же, скорее, черт побери! — подумал он. — Скорее, или я сматываюсь!»
На заднем сиденье устроилась Мадам. Он почти физически воспринимал ее нервозность, чувствовал, как ее пальцы барабанят по спинке пилотского кресла. Сладкими волнами наплывал аромат ее духов, перемешивался с едким запахом бензина.
— Почему он не идет? — крикнула Мадам, стараясь перекрыть рев двигателя. — Неужели не понимает, что его убьют!
Внизу, в парке, стреляли вовсю. Оранжевым пламенем брызнула ручная граната. Кто–то закричал — протяжно, страдальчески, и тотчас же крик оборвался. В караульном помещении за пальмовой рощицей вспыхнул пожар. Удушливый дым полз по крыше.
Дверь впереди внезапно распахнули, и невысокий коренастый мужчина бегом устремился к вертолету. Он был в военном мундире и в одной руке сжимал плоский чемоданчик–«дипломат». На полпути он остановился, повернулся к двери.
— Estupido! — крикнула женщина в вертолете. — Скорее!
В освещенном дверном проеме выросла тень — черное пятно на фоне желтого света. Человек с «дипломатом» рванулся к вертолету. Из двери полыхнул огонь — одна вспышка, а следом быстро–быстро еще три, и он упал, лицом вниз. «Дипломат» при падении открылся, бумаги, как листья на осеннем ветру, взметнулись над крышей в вихре, поднятом вертолетным винтом. Громко стукнул по бетону револьвер, из лопнувшего прозрачного мешочка, сверкая, точно капли росы, высыпались бриллианты, раскатились по шершавой кровле.
— Летим! — взвизгнула женщина и кулаком ткнула пилота в спину. — Летим!
— А как же генерал? — крикнул он в оглушительный рев двигателя.
В этот миг пуля пробила плексигласовый колпак. Круглая дырка, окруженная лучиками–трещинами, — так дети рисуют солнце. Побелев как полотно, пилот выжал сцепление, и вертолет исчез в бегущих над городом тучах.
На бетонной крыше лежал умирающий. Старик в залитом кровью мундире. От порыва ветра седые волосы упали на лоб. Умоляющим жестом он простер руку к небу, шепча:
— Подождите. Не бросайте меня.
Щелкнул выстрел, на сей раз стреляли почти в упор, и он вытянулся без движения. Кровь из раны, смешиваясь с дождем, текла по крыше.
Так умер генерал Хуан Альберто Гонсалес–и–Лион, президент и диктатор. Вновь подтвердилась библейская истина: «Взявшие меч — мечем погибнут».
ГЛАВА I
Началось все в «Уолдорф–Астории». В баре. Впрочем, нет. Пожалуй, вернее будет сказать, что эта история началась в Стокгольме, в Старом городе, хмурым, ветреным ноябрьским днем, когда тучи ползли так низко над домами, что казалось, даже для голубей погода нелетная. Они сидели у меня на террасе, топорщили перья, спасаясь от сырой белой мглы, которая растекалась по блестящим от дождя крышам. Голуби тоскливо поглядывали на меня, а я сидел в квартире и завтракал, листая газету.
Насилие и жестокость. Преступление и обман. Дорожные аварии и рост налогов. Коррупция и скандалы.
Запоздалый привет минувших шестидесятых — заметка о том, что эпитет «Королевская» в названии «Королевская библиотека» надо бы упразднить. Обоснование было жиденькое, как похлебка на воде. «Государственная библиотека» звучит совсем иначе, по крайней мере для меня. Да и Густав Клемминг, легендарный главный библиотекарь, будь он жив, наверно, стал бы на мою сторону. Когда в 1877 году книжное собрание перевели из дворца, где разместил библиотеку ее основатель Юхан III, Клемминг лично, собственной персоной, в метель отвез на салазках через мост Норрбру к новому зданию Королевской библиотеки «Дьяволову Библию». В XIII веке какой–то монах, заручившись поддержкой дьявола, в одну ночь переписал библейские тексты на ста шестидесяти ослиных кожах. Как трофей Тридцатилетней войны книга попала из Праги в Швецию и хранилась во дворце, в Королевской библиотеке, «в огромном зале, где стены украшены панелями из книг, потемневших от времени, словно хорошо обкуренная пенковая трубка», — так писал Стриндберг, работая там ассистентом.
Не то чтобы я придавал важность тому, как именуют себя государственные учреждения, но мое утреннее настроение от этого не улучшилось. Издавна привычная осенняя хандра завладела мною, она всегда тихонько подкрадывается, когда прозрачно–хрусткие октябрьские утра исчезают в дождевых шквалах поздней осени и циклоны с исхлестанных штормами просторов Мирового океана бесконечной чередой идут в атаку на Скандинавию. В такие дни отчетливо донимаешь, что до хорошего еще ох как далеко, пока будет только хуже становиться, к зимнему солнцестоянию дневной свет совсем зачахнет. Мрак и холод медленно, но неумолимо ширятся, грызут, словно злые тролли, золотой солнечный диск. Одна радость — Рождество, а за ним по календарю с натугой ползут тяжкие рабочие недели, и нет им конца–краю, однако все ж таки забрезжит когда–нибудь бледный апрельский свет и боязливо, робко придет весна с ее капризной погодой, такой же капризной, как накануне Ивана Купалы. Сколько раз в последний апрельский вечер[1] я дрожал на снегу и морозе под Гуниллиным колоколом[2] на Слотсбаккен в Упсале, меж тем как хор «Альменна сонген» воспевал в промозглом сумраке «Весенние свежие ветры..,».
Я зевнул, листая шуршащие страницы, потом положил газету и подлил кофе в белую фарфоровую кружку. Когда я намазывал ломтик поджаренного хлеба апельсиновым джемом, золотисто–желтая капля упала на открытую страницу. Я подобрал джем, задумчиво отправил его в рот и прочел объявление, на котором он оставил пятнышко: «За рождественскими подарками — в Нью–Йорк». Стоимость поездки была невелика, даже более чем. Видимо, со скидкой по случаю праздников, ну, и с учетом падения курса доллара. Уик–энд в Нью–Йорке вместе с манхэттенской гостиницей были мне вполне по средствам.
Вдобавок расходы можно отнести за счет фирмы, ведь у меня и вправду есть одно дельце в The Big Apple[3]. С некоторых пор меня все больше интересовало то, что американцы называют Depression Modern, — направление в декоративном искусстве, по времени совпадающее с биржевым крахом на Уолл–стрите и Великой депрессией 30‑х годов. Простота и функциональная строгость формы, восходящая к французскому Art Deco, вершиной которого явилась парижская выставка 1925 года — «L'Exposition International des Arts Decoratifs et Industriels Modernes»[4]. Использование новых материалов вроде бакелита — например, в изготовлении мебели. Коротко этот стиль можно охарактеризовать так: простота, плавность линий, чистота цвета, контраст света и тени. А еще подлинность материала: сталь — это сталь, медь — это медь, и краска — краска, а не попытка имитировать мрамор. Машины подсказали Америке дизайн обтекаемых форм для жизни, которая тоже шла по подсказке машин, — недаром архитектор Ле Корбюзье назвал жилище «машиной для жилья». Звучит жутковато, однако результат во многих случаях оказался весьма изысканным. Швеция не осталась в стороне от новых веяний, наоборот. И на Стокгольмской выставке 1930 года под девизом «Целесообразно — значит, красиво» был представлен радикальный новаторский функционализм. Особенно яркое выражение все это нашло в архитектуре, а также в мебельном дизайне. Алвар Аалто, Бруно Матссон и Сигурд Леверенц[5] — вот кумиры тех лет. В моду вошла мебель из стальных трубок, светлое дерево, стеклянные столешницы, равно как и новые художественные идеи в области керамики и стекла. Во многом здесь прослеживалась связь с эстетикой «Баухауза», не проводившей существенных различий между художником и ремесленником.
1
В последний день апреля в Швеции отмечается студенческий праздник весны.
2
Колокол, подаренный в XVI веке королевой Гуниллой церкви Упсальского замка; ныне висит на одном из укреплений.
3
«Большое яблоко» (англ.) — символ Нью–Йорка.
4
«Международная выставка современного декоративно–прикладного искусства» (фр.).
5
Аалто Алвар (1898–1976) — финский архитектор; Матссон Бруно (род. в 1907 г.) — шведский архитектор и мебельный дизайнер; Леверенц Сигурд (1885–1975) — иэвестный шведский архитектор.