Страница 3 из 10
Но дни шли, а безпорядки продолжались. Теперь на улицѣ можно было видѣть и слышать много удивительнаго. Разъ вечеромъ я отправился въ ресторанъ поужинать. Шелъ небольшой дождь, и я захватилъ дождевой зонтикъ. Вдругъ наполдорогѣ меня останавливаетъ какая-то банда, она занималась разрушеніемъ баррикады, выстроенной на время, — эта баррикада должна была изолировать улицу отъ толпы. Она была выстроена изъ бревенъ и досокъ. Я выглядѣлъ сильнымъ и былъ имъ нуженъ, они въ очень опредѣленномъ тонѣ просятъ меня помочь имъ разрушить баррикаду. Я зналъ, сопротивленіемъ не поможешь; я отвѣтилъ, что радъ имъ помочь. И начали мы и ломать и швырять. Но ничего не помогало. Насъ было, вѣроятно, человѣкъ пятьдесятъ, но мы работали недружно и не могли совладать съ баррикадой. Вдругъ меня осѣнила мысль затянуть пѣсню, какъ это дѣлаютъ норвежскіе каменьщики, когда поднимаютъ тяжесть. Это помогло. Скоро бревна начали трещать, и черезъ нѣсколько минутъ баррикада обрушилась. Мы закричали: ура!
Я хотѣлъ уже итти въ ресторанъ, вдругъ ко мнѣ подходитъ какой-то оборванецъ и, ни слова не говоря, беретъ мой дождевой зонтъ, который я поставилъ тутъ же, — и разгуливаетъ съ нимъ. Онъ и не думаетъ его отдавать, говоря, что дождевой зонтъ принадлежитъ ему. Я позвалъ своихъ товарищей по баррикадѣ, чтобы они засвидѣтельстовали, что этотъ зонтикъ былъ со мной, когда я пришелъ.
— Вѣрно, — отвѣтилъ человѣкъ. — Но развѣ теперь не революція?
Тутъ всѣ замолчали, и онъ воспользовался своимъ правомъ.
Но я этого не одобрилъ, я взялъ силой мой зонтъ, а такъ какъ я это сдѣлалъ не особенно ласково, то намъ обоимъ, ему и мнѣ, пришлось кубаремъ покатиться по улицѣ; онъ началъ кричать о помощи. Въ это время подошли товарищи, и онъ началъ жаловаться, что я его повалилъ; я отвѣтилъ:
— Вѣрно! Но развѣ теперь не революція?
Послѣ этого я взялъ свой зонтикъ и продолжалъ путь.
Разъ вечеромъ, кончивъ дневную работу, вышелъ я, по обыкновенію, изъ дому и держался отъ шума вдалекѣ. Улицы были темны: всѣ почти газовые фонари были разбиты, свѣтили только окна магазиновъ. Гвардейцы скакали по тротуарамъ, ихъ большія лошади казались великанами при слабомъ освѣщеніи, и безъ перерыва стучали желѣзныя подковы объ асфальтъ. На сосѣдней улицѣ галдѣли что-то.
Между тѣмъ студенты, увидя, какой оборотъ приняли безпорядки, выпустили прокламаціи — гдѣ снимали съ себя отвѣтственность за безпорядки и преступленія.
Теперь это были ужъ не студенты, протестовавшіе противъ появленія полиціи въ Moulin Rouge, а парижская чернь, и студенты требовали только одного, — прекратить все.
Прокламаціи во многихъ экземплярахъ были прибиты къ деревьямъ бульваровъ.
Но ихъ благоразуміе, конечно, не имѣло теперь ни малѣйшей цѣны. Теперь добирались до полиціи. Выступали большимъ походомъ на префекта Лозе, чтобъ «оплевать» его. Вездѣ, гдѣ только возможно было, швыряли въ полицейскихъ камнями, стрѣляли по нимъ, и когда разъ поздно вечеромъ какой-то несчастный констэбль шелъ съ приказомъ черезъ мостъ Сены, толпа поймала его и бросила въ рѣку. На другой день только его выбросило на набережную Notre Dame, и его отнесли въ моргъ. Разъ вечеромъ на бульварѣ Сенъ-Мишель произошло нѣчто, заставившее обратить на себя вниманіе. Констэбль прогуливался въ толпѣ одинъ по тротуару. Вдругъ какой-то господинъ выхватилъ длинный дуэльный револьверъ изъ кармана и убилъ констэбля наповалъ. На шумъ явилась полиція, поспѣшно задавала вопросы и выслушивала отвѣты, арестовала кое-кого. Но виновный не нашелся. Послѣ выстрѣла убійца поспѣшно сдѣлалъ два шага назадъ, толпа сомкнулась, и онъ скрылся. Близстоящіе видѣли, что онъ имѣлъ орденъ Почетнаго Легіона. Имъ казалось, что они знали и его имя, но выдавать его не хотѣли, такъ какъ человѣкъ этотъ былъ знаменитостью, его зналъ весь Парижъ, Франція и вообще чуть ни весь свѣтъ. Итакъ, онъ хотѣлъ въ тотъ вечеръ убить человѣка: жажда крови и революціонные инстинкты французовъ пробудились и разгорѣлись въ немъ.
Разъ вечеромъ я былъ приставленъ къ «асфальтовой фабрикѣ». Шелъ я спокойно по улицѣ и натолкнулся на кучу людей, которые чѣмъ-то были заняты. Когда я подошелъ поближе, меня подозвали, дали ломъ и поставили на работу. Отрядъ гвардейцевъ стоялъ въ нѣкоторомъ отдаленіи, чтобы изолировать улицу, и, насколько я понялъ, дѣло шло о томъ, чтобы выломаннымъ асфальтомъ побить гвардію и взятъ приступомъ охраняемую улицу. Это было позорное рабство, что я былъ тутъ, — и я жалѣлъ про-себя, что не пошелъ другой дорогой. Теперь другого выхода не было, и я долженъ былъ выламывать асфальтъ. Не я одинъ работалъ, много ломовъ дѣйствовали, и мы дружно отдѣляли асфальтъ. Толпа стояла тугъ же, кричала и разсуждала, что, молъ, будетъ теперь съ гвардіей. «Ну, плохо пришлось бы гвардіи: должно-быть, не многіе изъ гвардейцевъ уцѣлѣли бы». Вдругъ мы услышали команду:
— Въ штыки!
Мы замерли.
Тотъ же голосъ закричалъ:
— Впередъ, въ штыки!
И гвардейцы двинулись прямо на насъ. Тутъ мы, струсивъ, бросили ломы и побѣжали. Богъ ты мой, какъ мы удирали! Мы оставили врагу всѣ пули, весь нашъ драгоцѣнный асфальтъ. Хорошо, что у меня длинныя ноги, я… припустилъ, какъ заяцъ и, долженъ сознаться, никогда не видалъ, чтобъ такъ великолѣпно мчались, какъ я. Еще вспоминаю, какъ у стѣны я съ такой силой толкнулъ маленькаго француза, что онъ повалился и захрипѣлъ. Конечно, я перегналъ почти всѣхъ своихъ улепетывавшихъ товарищей, и, когда передніе остановились, я воспользовался общимъ замѣшательствомъ и благополучно удралъ съ «асфальтовой фабрики».
Никогда я не возвращался больше туда. Нѣсколько недѣль спустя безпорядки начали стихать, а еще черезъ три недѣли Парижъ принялъ свой прежній видъ. Лишь изрытыя улицы свидѣтельствовали долгое время о безпорядкахъ послѣдней французской революціи. Безпорядки имѣли одно ощутимое послѣдствіе: префектъ полиціи, «оплеванный» Лозе, долженъ былъ выйти въ отставку.
3. ПРИВИДѢНІЕ
Большую часть дѣтства я провелъ у своего дяди въ пасторатѣ на сѣверѣ. Это было тяжелое время, много работы, много побоевъ и рѣдко, вѣрнѣе никогда, часокъ игры, развлеченія. Дядя держалъ меня въ строгости; мало-по-малу моимъ единственнымъ удовольствіемъ стало прятаться, чтобъ быть одному. Если въ видѣ исключенія оказывался свободный часъ, я бѣжалъ въ лѣсъ или на церковный дворъ и ходилъ между крестами и надгробными камнями, мечталъ, думалъ и вслухъ разговаривалъ самъ съ собою.
Пасторатъ былъ расположенъ очень красиво, подлѣ Глимма, широкаго потока съ большими камнями, который, пѣнясь, журчалъ день и ночь. Глимма бѣжалъ то на югъ, то на сѣверъ, смотря потому, былъ ли отливъ или приливъ, но всегда звенѣлъ онъ свою вѣчную пѣснь, и вода бѣжала одинаково быстро и лѣтомъ и зимой.
Наверху, на холмѣ стояла церковь и кладбище. Церковь была старая деревянная часовня, на кладбище деревьевъ не было, могилы безъ цвѣтовъ; только у каменной стѣны росла роскошная малина, прекрасныя, сочныя ягоды, вскормленныя жирной землей мертвецовъ. Я зналъ каждую могилу, каждую надпись, видѣлъ, какъ начиналъ наклоняться крестъ, поставленный еще совсѣмъ новымъ и, въ концѣ концовъ, валился въ одну изъ бурныхъ ночей. Цвѣтовъ тамъ не было, но лѣтомъ зато росла высокая трава по всему кладбищу, такая высокая и жесткая, что я часто сидѣлъ тамъ и прислушивался, какъ вѣтеръ шелеститъ въ этой удивительной травѣ, доходившей мнѣ до колѣнъ. И среди этого свиста вертѣлся флюгеръ на колокольнѣ, и его желѣзный, ржавый звукъ жалобно разносился по пасторату. Казалось, точно этотъ кусокъ желѣза — живой и скрежещетъ зубами.
Когда работалъ могильщикъ, я разговаривалъ съ нимъ иногда. Это былъ человѣкъ серьезный, улыбался онъ рѣдко, но ко мнѣ относился дружелюбно, и часто, копая могилу, просилъ меня посторониться: у него на заступѣ большой кусокъ бедренной кости или оскаленный черепъ.
Часто находилъ я кости и пучки волосъ на могилахъ; я ихъ закапывалъ въ землю, какъ меня училъ могильщикъ. Я такъ привыкъ къ этому, что совершенно не боялся, когда наталкивался на эти человѣческіе останки. Въ одномъ изъ угловъ церкви былъ склепъ, въ немъ лежали кости; иногда я игралъ тамъ, складывая на полу разныя фигуры изъ обломковъ скелета. А разъ на кладбище я нашелъ зубъ.