Страница 32 из 33
Более того, в герменевтических терминах понимание всегда является диалогическим событием. Тот, кто понимает, создает, по выражению Гадамера (Gadamer, 2004), «истинный разговор» с объектом понимания – неважно, является ли этот объект произведением искусства, текстом, личностью или опытом переживания другого рода. Жизнь – это продолжающееся создание смысла, а смысл более или менее обладает свободой развития в зависимости от степени свободы, с которой мы можем позволить языку (в его широком значении) работать внутри нас.
Когда я начал читать онтологическую герменевтику, мне казалось, что есть веские причины определять степень психической свободы, как описал ее Гадамер и другие, в психодинамических терминах. Безусловно, это знакомая для психоанализа идея: степень свободы наших мыслей и чувств подвергается значительной опасности под действием некоторых бессознательных процессов, в особенности защитных, и в значительной степени повышается в результате успешного анализа этих процессов.
Принятие впервые возникающих состояний психики и опыта создает проблему для психоаналитических теорий, основанных на психическом детерминизме. Практикующие эти теории считают, что на основе достаточно глубокого знания бессознательной психики возможно, по меньшей мере гипотетически, предсказать любое психическое событие. На мой взгляд, тем не менее многое из того, что является самым важным в психической жизни, непредсказуемо, а под «непредсказуемым» я подразумеваю не разговорное значение слова: то, что подобные события трудно вообразить заранее. Я имею в виду, что психические процессы нелинейны и проявляются неожиданно. Я не одинок в своем мнении: сегодня многие психоаналитики принимают тот или иной его вариант. Некоторые из них приходят к нему, исходя из философского видения, как и я (Cushman, 1996; Hoffman, 1998; Mitchell, 1993, 1997); другие отталкиваются от теории нелинейных динамических систем (Boston Change Process Study Group, 2010; Coburn, in press; Galatzer-Levy, 2004; Harris, 2008; Piers, 2000; Seligman, 2005).
Я увлекся вопросом, каким образом возможно вообразить что-то предшествующее сознательному опыту так, чтобы согласовать это представление со всеми видами источников и отношений, о которых я упомянул (а также и с другими, см.: Stern, 1983). Вот мой ответ на этот вопрос: если сознательный опыт есть результат предполагаемого интерпретативного процесса, тогда то, что предваряет сознание или бессознательность, должно быть тем, что предшествует интерпретации – то есть предшествует установлению смысла. Поэтому одна часть ответа на мой вопрос звучала для меня так: то, что предшествует осмысленному опыту, есть потенциальный опыт, который может стать сознательным опытом. Другая часть ответа была такой: то, что предшествует сознанию, является неопределенным, так как предшествует интерпретативному процессу, который выразит это как имеющее определенное значение. С этой точки зрения бессознательное не представлено в некотором скрытом или искаженном виде. Оно не подобно сцене, скрытой за занавесом и открывающейся, как только поднимется занавес. Так как оно, напротив, является потенциальным опытом, способным стать сознательным опытом, у него нет единственной предопределенной формы.
Итак, я заключаю: комбинация источников, которую я намеревался учитывать, подразумевает, что бессознательное не является полностью сформированным, требующим только лишь открытия или озарения для того, чтобы стать сознательным. Бессознательность (я предпочитаю избегать овеществления, присущего термину «бессознательное»), напротив, представляет собой неоформленный опыт – неопределенно организованное, обобщенное, неидеаторное аффективное состояние. Со временем я осознал, что эта концепция, кроме всего прочего, несовместима с существованием фантазии – если под фантазией мы имеем в виду структурированное бессознательное явление.
Однако мне хотелось быть уверенным, что, подобно трудам герменевтических философов, концепция неоформленного опыта будет учитывать как текущую реальность, так и историю прошлого и что они, таким образом, будут устанавливать границы того, что мы можем помыслить, почувствовать и воспринять, оставаясь при этом здравомыслящими и стремящимися к правде. С точки зрения Гадамера, так как реальность многообразна и многомерна, в ней остается определенная степень неопределенности и неоднозначности, которые находят разрешение в зависимости от того, как мы конструируем свой сознательный опыт. Как реальность, так и история налагают ограничения на становление опыта, но обе оставляют достаточно неоднозначности, чтобы сделать необходимым интерпретативное конструирование сознательного опыта.
Я научился понимать, что каждый раз, когда я привлекаю к обсуждению герменевтику, я должен абсолютно четко обозначать позицию, по поводу которой постоянно возникают недоразумения: это не релятивистский подход и я не релятивист. То, что для реальности одновременно характерны как неопределенность, требующая интерпретации, так и ограничения, которые необходимо признавать, представляется чем-то совершенно логичным. Для обоснования этой позиции я могу направить читателя к другим работам (Stern, 1997, 2010). Для сегодняшней моей цели ограничусь лишь упоминанием данного момента.
Из изложенного выше следует, что наиболее важными событиями в создании опыта как внутри, так и вне консультационного кабинета выступают события, приводящие неопределенность неоформленного опыта к определенному выражению в виде сознательного образа. Большинство интерперсоналистов и аналитиков отношений согласились бы с тем, что факторами, ответственными за разрешение неопределенности, являются отношенческие явления, то есть сознательные и бессознательные события, образующие интерперсональное поле. Для этих аналитиков интерперсональное поле состоит из пересечений и взаимодействий сознательного и бессознательного опыта и поведения пациента и аналитика. Чем больше свободы присутствует во взаимоотношении между пациентом и аналитиком, тем шире спектр возможностей, доступных для сознательного переживания обоих участников. И наоборот, чем больше взаимоотнесенности свойственны сужение, торможение, искажение и другие сковывающие ограничения, в особенности бессознательные, тем меньше возможностей для сознательного опыта. Другими словами, степень доступной для осознания свободы определяется природой интерперсонального поля. Чем менее жесткими можно сделать ограничения интерперсонального поля, тем большая свобода предоставляется психике как аналитика, так и пациента.
В теориях, основанных на фантазии, модель защиты представлена вытеснением. Психике в этих теориях для стабильности требуется создание и сохранение состояния выносимого конфликта между сознательным и бессознательным содержаниями. Фантазия – одно из первичных бессознательных психических состояний, ее бессознательный статус достигается постоянным использованием вытеснения.
Если мы понимаем психику в терминах неоформленного опыта, модель защиты должна быть переосмыслена и представлена диссоциацией (см. особенно: Stern, 1997, главы 5–7). Под диссоциацией я понимаю поддержание опыта в его неоформленном виде в бессознательных защитных целях. Бессознательное содержание не искажается и не скрывается, как в моделях, построенных на вытеснении. Вместо этого первичная защита нацелена в первую очередь на то, чтобы не возникал опыт.
Немедленно возникает вопрос, каким образом возможно узнать, возникновения какого опыта следует избегать, если этот опыт еще не возникал ранее. Ответ таков: это возможно на основании проблесков смысла – того, что Уильям Джеймс (William James, 1890) назвал «знаками направления в мысли» и «ощущениями тенденции», – чтобы избежать, при этом не осознавая этого, формирования определенных значений. (См.: Stern, 1997, главы 4–6 для подробного изложения этого аргумента. В этой книге я привлекаю примеры из работ многих художников и писателей, а также из трудов, посвященных теме самообмана, философа Герберта Фингаретте (Fingarette,1969), рассмотревшего ключевую проблему: как мы оказываемся способны избегать оформления опыта без осознания этого.)