Страница 2 из 4
занесен.
И в тыл помчался
треугольник Ванин,
покуда я
смотрел нездешний сон.
Иван писал,
что пал я, как герой.
А я ни мертвым,
ни героем не был.
Но так случилось, что письмо из госпиталя мы получили раньше, а от Вани чуть позже.
После госпиталя Наума списали в тыл, и он приехал к нам уже в Чкалов (Оренбург), где жил дедушка. Чтобы заработать хоть какие-то деньги на жизнь, Наум стал писать картины и продавать на рынке. Помню, как он сделал копию картины Васнецова «Богатыри». Его натюрморт висел даже какое-то время в музее. Была написана картина, где на тахте возлежала восточная красавица, а перед ней стояла ваза с фруктами. Фрукты мы видели только на картине.
После ранения его долгие годы мучили головные боли. И все же, несмотря на запрет врачей, он поступил в Чкаловский пединститут. По прошествии многих лет, когда стали проявляться возрастные болезни, ему сделали множество рентгеновских снимков. Один из них он показал мне: часть черепа и верхняя челюсть, как звездное небо, были усеяны мельчайшими осколками.
Отец вернулся не сразу после окончания войны. В 1946 году их часть отправили на переформирование в г. Горький. Там у него случился первый сердечный приступ. Ему было 43 года. В том же году мы переехали с демобилизовавшимся отцом в Минск, куда его пригласили довоенные друзья на работу. Наум должен был окончить курс и позже приехать к нам.
Послевоенный Минск лежал в развалинах. Отец получил квартиру в одном из двух неразрушенных домов на ул. Завальной. Квартира требовала ремонта: в одной из стен зияла дыра. Одну комнату заняла наша семья, а другую — мамина сестра с дочкой.
Наума приняли в университет на филфак. При этом он должен был досдавать много предметов. Мужское население курса состояло из фронтовиков (кто из действующей армии, кто из партизан). И несмотря на тяжелое время, думаю, оно было самым веселым в их жизни, по-настоящему студенческим.
К учебе они относились серьезно, но хотели наверстать то, что отобрала война: заводили знакомства с девушками, устраивали литературные вечера, танцы.
Писатель Леонид Коваль, поступивший в университет в 1947 году, в своей книге «Дневник свидетеля» (Рига, 2006) пишет: «Собирались на литературные дискуссии. Жадно следили за публикациями в журналах. Читали стихи. Литературным пророком и авторитетом был Наум Кислик, талантливый поэт, фронтовик, остроумец и совесть студенчества. Алесь Адамович уже тогда был известен своей принципиальностью и честностью, хорошим литературным вкусом.»
Если студенческая жизнь протекала достаточно весело, активно, интересно, то события, происходившие в обществе, не могли не наложить свой отпечаток на всю нашу жизнь в целом.
Соседями по этажу у нас были симпатичные и доброжелательные белорусы — Петр Семенович и Степанида Яковлевна с детьми. Степанида Яковлевна часто обращалась к маме за помощью и делилась с ней своими проблемами. Никогда при этом не возникали какие-либо межнациональные конфликты. Однажды Степанида Яковлевна, придя с рынка, сказала маме: «Говорят, что евреи продают на рынке отравленные грибы!» Вскоре осознав, что она сказала, пришла извиняться. Сталинская антисемитская кампания проявляла себя не только на рынке, но и во всех сферах общественной жизни. Идеологических врагов изобличали в науке, искусстве, литературе, в театре, кино. Люди, многие из которых во время войны защищали Отечество, были пригвождены к позорному столбу, лишались работы, становились изгоями.
Об этих событиях Наум рассказывал мне с великой болью. Ситуация действительно была безвыходной и безнадежной: самая передовая, демократическая и справедливая система в мире, ум, честь и совесть нашей эпохи (как она о себе объявляла) обрушила всю свою мощь против людей определенного рода. Конечно, события общественной жизни формировали мировоззрение студентов, вырабатывали в них правила поведения. Одни, которые готовили себя в партийные функционеры, полностью полагались на честь и совесть партии и не имели своей чести. Партия им за это платила определенными жизненными благами. Другие вооружались цитатами из трудов вождей мирового пролетариата, решений съездов партии и могли спокойно существовать в качестве профессоров вузов. Сложнее всего было тем, кто сформировал себя как личность, имел собственное мнение, но не мог его отстаивать.
Очень скоро после поступления Наума в БГУ в нашем доме появились Саша Адамович, Олег Сурский, а позже и Валентин Тарас. Несмотря на тяжелое послевоенное время, мама всегда кормила ребят. Иногда после их ухода говорила: «А чем же я вас завтра кормить буду?»
Саша Адамович впервые пришел к нам, когда мы еще жили на ул. Завальной.
И сколько я его помню, он никогда не выпивал, в отличие от остального студенчества. И это была его принципиальная позиция. Когда случались застолья и собирались друзья брата (уже на ул. Фрунзе, возле парка Горького), Саша как всегда был энергичен, в меру весел, активно участвовал в беседе, иногда сам поднимал какую-нибудь тему. И таким он оставался на протяжении всего вечера.
Никогда в компании Наума не велись пустые разговоры. Слушать ребят было всегда интересно.
Был такой случай. Собрались пойти в кино Саша, Наум и я. День был летний, очень жаркий, и перед кино решили сходить на Комсомольское озеро. Искупались, обсохли и уже уходили, как вдруг услыхали крик: «Человек утонул!» Кричал пацан и показывал рукой на воду недалеко от берега. Не успел я сообразить, что надо делать, как Саша сбросил с себя одежду и уже нырял. Когда я нырнул, то увидал, что вода совершенно мутная и ничего не видно (тогда, возможно, впервые, озеро чистили земснарядами и основательно замутили воду). Почти сразу приехали спасатели, вытащили беднягу, откачивали и увезли в больницу.
Сюда же на ул. Фрунзе к Науму Саша стал приносить рукописи глав романа «Война под крышами». Помню, как однажды Наум вышел из своей комнаты, когда Саша ушел, и торжественно-таинственным голосом сообщил: «Саша написал роман!» И в интонации и словах звучала гордость за друга. Саша регулярно появлялся в нашем доме, чтобы рассказать о своих делах, о различных ситуациях в Академии наук БССР. Приходил всегда порывистый, оживленный, громкий. Было такое ощущение, что принес потрясающую новость, настолько он был небезразличен к тому, что происходило в Академии наук или в Москве. И это продолжалось даже тогда, когда он уже жил в Москве.
Саша плавал с друзьями (Наумом, Олегом Сурским, Валентином Тарасом) на лодке по рекам и озерам Беларуси. Но даже вдвоем с Наумом им было хорошо. Они как бы дополняли друг друга.
После окончания университета Наум получил направление в г. Дриссу (Верхнедвинск). Совсем недалеко от переправы через Западную Двину стояла просторная изба, часть которой была отгорожена, и там были сооружены клетушки, которые хозяин сдавал. В одной из них жил Наум, а еще в какой-то жила женщина с новорожденным ребенком, не то вдова, не то мать-одиночка. Про это написано в стихотворении «Как учитель сочинял стихи»:
Не то здесь волки-переярки,
не то немецкие овчарки,
поодичавшие с войны,
в полях плутали до весны.
Не то между плетней
поземки
с тягучим посвистом текли…
Ночами в маленьком поселке
учитель сочинял стихи.
Без передышки, без помарки
взгонял по лесенке слова.
Стенали волки-переярки.
Томилась за стеной вдова.
Горела вся, себя не помня,
а ночь длинней, чем бабий век,
а той зимою ровно в полночь
в поселке вырубили свет.
И тьма покрыла б все грехи…
И керосину было жалко…
Но и при тлении огарка
учитель сочинял стихи.
После работы в школе нужно было приготовить себе еду, проверить тетради, подготовиться к следующему дню и только после этого садиться за стихи. А свет вырубали каждый вечер.
Наум еще принимал экзамены, когда я приехал к нему в Дриссу, чтобы упаковать его библиотеку в ящики. Закончился трехгодичный срок его учительства, и он собирался возвращаться в Минск. Утром, перед уходом в школу, он каждый раз оставлял мне какие-то деньги, чтобы я купил на рынке творог (удивительно вкусный!) и бутылку дриссенской газировки (розовая, слегка подслащенная вода). А обедать мы ходили в чайную.