Страница 2 из 26
— Я бы к вам в гости на крылышках прилетела, — торопливо записывал я, боясь отстать от тети Нюры. — Прилетела бы, да не могу. Напарница моя, Клава, заболела, я одна осталась. А школа у нас большая, трехэтажная, новую ребятишкам построили, чтоб удобней было им учиться. Убираться приходится много. Ну, ничего, ребятишки у нас хорошие, сильно не озоруют.
Какой-то лейтенант в милицейской форме, который сидел за соседним столиком, поднял голову и внимательно посмотрел на нас с тетей Нюрой. Я не люблю, когда вот так пристально смотрят, у меня сразу в носу начинает чесаться.
А тетя Нюра ничего не замечала.
— Ты, Лиза, спрашиваешь за здоровье, — продолжала она свою беседу с пустым стулом.
— О здоровье, — потихоньку подсказал я, но тетя Нюра опять не расслышала, зато лейтенант торопливо махнул рукой — не мешай, мол…
— Здоровье наше, конечно, маленько шкодит, руки иной раз болят — моченьки нет…
И где это только тетя Нюра словечки подбирает смешные — «шкодит», «моченьки». Вот бы такой диктант продиктовала нам наша Людмила Тимофеевна!
Но тут мой взгляд упал на большие тяжелые руки тети Нюры, лежавшие на коленях. Как будто только сейчас она кончила отжимать ими тяжелую тряпку, пропитанную мутной от мела и известки водой. И мне расхотелось смеяться. Я никогда раньше не обращал внимания, что у маленькой, сухонькой тети Нюры такие большие, усталые руки. Темные, кривые жилки сбегали от кисти к пальцам, а пальцы тоже были корявые, как корешки. Нелегко, наверное, сгибать такие пальцы, а маленькую шариковую ручку и вовсе не удержать. Вот почему тетя Нюра попросила меня помочь ей.
Я так задумался, что совсем перестал писать. Спохватился — наверное, от тети Нюры совсем отстал.
Но тут она сама вздрогнула, будто проснулась, и испуганно посмотрела на меня.
— Уже написал?
— Не-ет, — замялся я виновато.
Но тетя Нюра, наоборот, обрадовалась.
— Вот и хорошо, что не успел. Не то совсем я сказала, глупая. Жаловаться, вишь, надумала. На хвори да болячки. Вот чем обрадовать людей решила. Старая, а неразумная. Нет, ты давай лучше так пиши: — Здоровье мое нормальное, жаловаться нечего. Устану когда, так это ничего. Выйдет Клава, и будет нам вдвоем легче. А письмо свое попросила я записать одного хорошего человека. Пусть Оленька посмотрит, как надо писать, и сама старается.
Листок у меня под пальцами медленно, но верно нагревался. Уши под шапкой тоже. Я снова заерзал на стуле, но тут на мое плечо легла крепкая рука лейтенанта.
Я поднял голову и без слов прочел в его глазах: «Все правильно, пиши».
Вот он, настоящий, подлинный код, видели бы ребята. Не сказав ни слова, мы сразу поняли друг друга, двое мужчин.
Я приписал в письме последние слова — приветы и пожелания, аккуратно надписал адрес и сам опустил конверт в почтовый ящик.
Я ужасно много потратил времени на этой почте, но так и не отправил шифровку Вовке и знал, что мне уже не успеть теперь на мультики по телевизору.
Но почему-то совсем не жалел об этом. Я медленно шел по улице и все думал про тети Нюрино письмо. Ничего в нем не было особенного, очень интересного или необычного. Но не знаю отчего, я все думал и думал о нем. Как тетя Нюра диктовала, какое было у нее при этом лицо. Как качался неудобный почтовый столик, и наверное, моя писанина получилась не такой красивой, как упражнение в тетрадке. И не такой веселой, как записки с пляшущими человечками.
Но, может быть, это письмо было самым главным и самым нужным из того, что пока я успел написать за свою жизнь.
Интерес
В каждом деле у человека должен быть интерес, любит повторять классная руководительница нашего четвертого «Б» Людмила Тимофеевна. Без интереса гаснут у человека энтузиазм и тем более — инициатива.
Это она очень правильно говорит. Я полностью с ней согласен. У меня самого они один раз чуть-чуть совсем не погасли. Сначала энтузиазм, а потом — инициатива. А может, наоборот: сначала инициатива, а потом энтузиазм. Но это не важно, что за чем. Главное, что они вместе чуть-чуть не погасли.
А началось все с пения. Никак у меня с ним не ладилось. По всем другим предметам ладилось, а с пением — нет.
Я, правда, вовсе не считал, что такой уж в пении неспособный. Я даже любил петь. Особенно песню «Капитан, капитан, улыбнитесь».
Но учительница пения, Наталья Филипповна, когда нас в первый раз проверяла, почему-то очень удивилась, едва я запел, и покачала головой:
— Что-то ничего не могу понять. Либо ты совсем себя не слышишь, либо я уже ничего не слышу.
Я-то все отлично слышал, но ответил вежливо:
— Я в следующий раз постараюсь погромче, вы услышите.
Целую неделю я не ел мороженого и не грыз семечек — укреплял голос. И на следующем уроке, как только мы запели хором, Наталья Филипповна повернулась в мою сторону. Сразу стало ясно, что мой голос окреп и из всех выделялся. И правда, лицо Натальи Филипповны сделалось доброе-доброе, и она сказала:
— Знаешь что, Коньков? Лучше ты у нас будешь не в хоре, а отдельно петь. Я с тобой индивидуально буду заниматься. А то, понимаешь, из хора твой голос уж очень выделяется.
Я согласился. Но прошел один урок, второй, ребята все пели, а я сидел в сторонке и скучал. У Натальи Филипповны все не хватало времени заняться со мной индивидуально.
— Мы сейчас к смотру отрядного строя и песни готовимся, — говорила она. — Надо как следует хоровое пение отработать. Ты понимаешь? Ты ведь болеешь за честь родного класса?
Еще бы я не болел! Конечно! Я уже представил, как шагает наш отряд чеканным шагом на смотре — раз-два. Потом выходит на школьную сцену и громко запевает: «Бескозырка белая, в полоску воротник…»
И я шагаю, и я выхожу на сцену вместе со всеми. Ну… а потом? Стою и молчу, как столб? Или еще хуже — только делаю вид, что пою, для массы. «Разевает щука рот, да не слышно, что поет».
Я так расстроился, что даже загрустил. Я грустил, наверное, целых два дня, а потом придумал. Один секрет. Никому не сказал. Только Вальке Трофимову. Потому что он — мой лучший друг. И еще — чтобы он помог мне тренироваться.
Я придумал замечательную вещь. Когда наш отряд выйдет на сцену и начнет песню, я одним прыжком, почти без разбега, взлечу на пианино и разверну над головами ребят наш отрядный вымпел. Вот здорово будет! Другим классам и тягаться нечего. Конечно, это нелегко. Но можно. Я видел, как артисты это в цирке делали. И даже совсем перепрыгивали пианино. И еще на дудочках играли и на таких маленьких гармошках. Это «музыкальные эксцентрики» называется.
Я начал тренироваться в прыжках. Сначала на столе. На кухонном. Когда, конечно, никого дома не было. Но через несколько тренировок мама, по-видимому, о чем-то догадалась. Посмотрела так подозрительно на нас с Валькой:
— Что-то у нас стол начал шататься?
— Наверное, рассохся, — я говорю. — Или, может быть, наоборот, забух.
— Как это забух? — удивилась мама.
— Ну, как вот кадушка летом, в деревне, помнишь? Когда ее водой залили.
— Интересно, отчего бы это вдруг столу забухнуть? — еще больше удивилась мама. — Я, кажется, в нем огурцов не солила.
— Ну… атмосферные осадки могут сказываться, — пришел мне на помощь Валька.
— Осадки, говорите? — совсем уже заинтересовалась мама. — А вам не кажется, что кое-какие «осадки» действительно, могут спуститься, но совсем на другую поверхность?
В общем, домашние тренировки пришлось прекратить. Мы перенесли их во двор, на стол для пинг-понга. Но, во-первых, там всегда полно народу, редко когда можно улучить время, а во-вторых, что это за стол? Курам на смех, а нам с Валькой — всего по пояс. Разве такой стол можно сравнить по высоте с пианино?
Одним словом, немало мне пришлось проявить терпения и изобретательности, чтоб научиться хорошо прыгать в высоту и длину. Но у меня ведь был большой интерес! А значит, как говорит Людмила Тимофеевна, энтузиазм и инициатива. Они мне помогали. А потом чуть в один день не заглохли.