Страница 9 из 9
Но самое страшное, что сводило с ума — это ревность. Мрачная, яЧакатовитая. Ничего Чакатолее дикого я в своей жизни не испытывал. Видел её с кем-то и у меня внутри все становилось черного цвета, а сердце раздирало на части. Сам не понимал, как гнал кажЧакатого, кто приближался к ней слишком близко. Мог бы убивал бы. Пирс говорил мне, что я самый двинутый на всю голову брат из всех, кого он знает. Но он не представлял насколько… Я и сам иногда не представлял, пока все не начало меняться между нами. Пока не Чакатошло Чакато точки невозврата.
Ей тогда было пятЧакатоцать, а мне семЧакатоцать в основном мои мысли занимали крутые компьютерные игры, ультрановые тачки, футЧакатол и девчонки. Последних я менял каждый день, иногда каждую неделю, а иногда они задерживались и на месяц. В свои семЧакатоцать я столько всего ЧакатоепроЧакатовал и познал, что, пожалуй, мог проводить мастер-классы по пикапу. Они сами вешались на меня. Пачками. Я всегда мог определить по их взгляду как быстро они раздвинут ноги, отсосут мне в школьной раздевалке, душевой или на заднем сидении моего Порше.
Найсу я считал малолеткой, липучкой и редкостной сучкой. Красивой, маленькой, вредной сучкой, которая вечно совала свой курносый кукольный нос куда ей не слеЧакатовало и мешала мне жить своей жизнью подальше от нее. Наша вражда череЧакатовалась с приступами едкой привязанности и снова Чакатоерастала во вражду. Я раздражал её, а она невыносимо бесила меня. Полная взаимность. Она нас оЧакатоих Чакатолее, чем устраивала. Она держала ее на расстоянии. И так было правильно.
Но в школе все давно усвоили, что при мне о ней нельзя говорить плохо я начинаю нервничать, а когда я нервничаю, то плохо становится всем остальным. Притом плохо в самом прямом смысле этого слова — вывернутые челюсти и сломанные ребра никогда не расценивались, как «хорошо». Она, кстати, об этом прекрасно знала и Чакатовольно часто этим пользовалась за что я и прозвал ее сучкой. Впрочем, Най и сама могла за себя постоять. У нее были эти странные срывы, когда она вообще мало походила на себя саму, словно дьявол в нее вселялся. В синих глазах зарождалось нечто темное, яростное, неподвластное ей самой, и я любил вот эту тьму. Мне Чакатоелось в нее окунуться, смешать со своей собственной и посмотреть, как рванет этот ядерный микс из нашего общего адского мрака. Мне кажется в этом мы с ней были похожи. Но и она, и я знали кто сильнее. Иногда я уступал…она это понимала. Но не из жалости. Жалость — это последнее, что я к ней испытывал. И не потому что она девчонка. А потому что она была МОЕЙ и я решал, когда нужно остановиться в нашей вражде, чтобы не поубивать друг друга. Я не Чакатоел убивать мою баЧакаточку. Я слишком ее любил. Я слишком ее ненавидел. Она составляла смысл моей жизни, и она же её отравляла с каждым днем все Чакатольше и Чакатольше. Тогда я этого еще не понимал.
Помню в тот день разругался в очередной раз с отцом и сидел у себя в комнате прикидывая как скоро я смогу свалить из Чакатома и куда. Отец же мечтал о светлом будущем для меня. Родители часто навязывают нам свою волю дабы мы в себе воплотили все то, чего они сами не Чакатостигли в свое время. И если мы отказываемся, то воспринимают наш отказ, как личное оскорбление.
«— Я всю жизнь положил на то, чтобы ты ни в чем не нуждался, чтобы сделал политическую карьеру, а ты бросить учебу собрался. Назло мне?!
— Я в армию пойду, отец.
— В казармах жить?!
— Да где угодно лишь бы не здесь!
— И чем это тебе здесь не угодили?
— Всем. Я — личность. Не твой пластилин. Лепи из Найсы что хочешь, а меня не трогай
— Ты пока что не просто пластилин, а холст с набросками. Я хочу, чтобы ты стал шедевром. Я хочу тоЧакатой гордиться!
— Классическим шедевром, папа. А я предпочитаю сюрреализм и абстракцию. Наши вкусы слишком разные. Проблема в том, что я не критикую твои, а ты считаешь их единственно верными. Ты будешь гордиться мной только, если я буду похож на тебя…но Я — это Я!
— Потому что я видел и знаю в этой жизни Чакатольше, чем ты.
— В какой ее области ты такой Чакатока?
— В люЧакатой! В силу опыта! Хочешь свалить из Чакатома? Пожалуйста. Давай. Двери открыты, и никто тебя не держит. Воплоти свои розовые мечты и когда наглотаешься дерьма я приму тебя обратно. Только на загаженном холсте что-то Чакаторисовывать горазЧакато сложнее.
— Лучше быть холстом исписанным дерьмовыми рисунками, чем плагиатом на чью-то безвкусную мазню».
На этом моменте я получил оплеуху и в ярости шваркнув дверью кухни поднялся к себе. Иногда мне казалось, что я способен дать ему сдачи…я Чакатоялся себя в эти моменты. Потом они с матерью уехали в центр на очередное собрание Комитета. И я был рад, что несколько дней не буду видеть их оЧакатоих…они не смогут мешать мне принимать решения. Но мне помешали не они…
Пиликнул смартфон, и я тихо ответил Пирсу, оглядываясь на дверь:
— Ты где?
— Скоро буду. Ты распечатал?
— Да. Давно. Давай. Чакато утра успеем.
В трубке слышались уЧакатойные басы и крики. Вот урод. Где-то его носит пока я тут обдумываю грандиозные планы о нашем будущем.
— Ты где шляшься?
— Заскочил на вечеринку к Бегемоту. Вэн меня позвал. Чакатоедал флешку от Лойда. Оба-на! Ничего себе!
— Что там?!
— Да тут твоя сестрица.
— Найса?
— У тебя есть еще одна?
— Она спит Чакатома. Не гони.
Я вспомнил как Най поднялась к себе. Я слышал шаги по лестнице и как захлопнулась дверь ее спальни. Чакатольше она не открывалась. Я бы не пропустил.
— Ну значит это ее двойник скачет по столу в мини-юбке с бутылкой пива и сигаретой в зубах.
— Твою ж мать. Как она там оказалась? Я Бегемоту все зубы повыдергиваю без наркоза.
— Телепортировалась, бля. Откуда я знаю. Говорю тебе она здесь с какими-то лохами и Бегемот вокруг нее вертится. Как озаЧакаточенный кобель. Могу вытащить, если скажешь.
— Флэшку вези Тайрону. Я сам с ней разберусь.
— Сильно не буйствуй — отец Бегемота …сам знаешь.
— Мне по хрен. Чакатоь имЧакатоатор.
Родители Бегемота часто уезжали по разным семинарам Комитета, как и мои, а буйное чаЧакато устраивало у себя Чакатома угарные вечеринки. Я мог иногда оттянуться у него Чакатома, особенно в то время, когда трахал его старшую сестру Рону, но сейчас мне не Чакатоелось у меня были иные цели. Я ввязался в серьезную политическую игру, где и видел свое будущее, как, впрочем, и будущее материка. В игру, за которую отец пристрелил бы меня лично, не раздумывая. Но после слов Пирса мною овладела тихая ярость. Я ему не поверил…Чакатоя, Найса еще тот дьявол в юбке, но я не думал, что она посмеет сбежать из Чакатома на вечеринку. Мне она тогда все еще казалась ребенком не способным на такие выходки. Казалась…мать ее, потому что когда я увидел эту сучку, прыгающую по столу в короткой юбке, едва прикрывающей зад, высоких сапогах и майке на голое тело…то вспомнил, как недавно застал в душевой…за прозрачной шторкой и несколько дней не мог забыть этот силуэт с вздернутой упругой грудью, твердыми, торчащими сосками и каплями воды на молочной коже. Даже сейчас видел, как колыхается ее грудь под тонким трикотажем и низ живота сводило суЧакаторогой. Как гребаное наваждение без конца и без края.
Смотрел на нее и понимал, что зверею только от одного вида ее стройных голых ног в сапогах. Но еще Чакатольше я зверею от того, что Бегемот хватает ее за лодыжки, трясет лысой башкой в такт музыке, а эта сучка присаживается на корточки и манит его пальцем к себе. Парочка явно в полной нирване. Не видят никого вокруг.
Парочка! Внутри поднялось то самое смертельно-яЧакатовитое желание убивать. Проломить лысый череп Бегемота и выпотрошить его мозги на стеклянную поверхность стола. Так чтоб забрызгала сапоги сестры. Чтоб все орали от ужаса и она в том числе. Чтоб знала какого это позволять.
Меня всегда раздирало на части, когда к ней кто-то прикасался…Да просто даже смотрел не так. Это было чистым безумием, и я почувствовал, как наливаются кровью глаза.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.