Почти случайное знакомство

- Послушайте! Вы спрашивали книгу Толстого?

Незнакомец остановился и рассеянно, неосмысленно еще взглянул на Обросова. Не сразу прояснились для него возможности этой встречи в монастыре, и в то же время он уже приметно взволновался, чего в таких обстоятельствах - пока всего лишь начала случайного и невнятного разговора почти что на улице, никогда бы не случилось с человеком, не подвластным предмету своей завершенной одержимости. Обросов порозовел от удовольствия, уловив этот тайный знак. Незнакомец ответил:

- Я.

Под серой кожей его истомленного лица прошли какие-то бугры, сделав это лицо выпуклее и прекрасней. Он пристально смотрел в глаза Обросову и силился улыбнуться, так что потом впрямь на его губах появилась, нервно бегая, страстная улыбка.

- Вам она для чего-то действительно нужна? - ласкал, подманивал Обросов незнакомца, слегка измывался над ним, как бы дрессируя в нем угодного ему, Обросову, книжника.

- А, понимаю, - с каким-то быстрым возбуждением заговорил тот, - вы имеете в виду, для настоящего ли дела или просто так, для удовлетворения любопытства... Нет, я просто интересуюсь... я много читаю и среди прочего вычитал и об этой книжке, а там уж - сами знаете, как это бывает! пробудился интерес, да еще какой интерес... Я многие книжные магазины и лавки обошел, но тщетно. Поймите, - заговорил с усилием, повысил голос незнакомец, - это отрывает от дела, отнимает массу времени, превращается в манию, как будто и впрямь нельзя без этой книжки... Да я убежден, что можно, в высшей мере можно, то есть что бы другое, а без нее совершенно можно... и вы сейчас меня в этом убедите... но мне уже как будто нельзя, вынь да положь мне эту книжку!

- Я хорошо понимаю эту вашу страсть, - сказал Обросов с теплой улыбкой.

- Это не страсть... страсть - это когда идешь и удовлетворяешь своему желанию, а когда ходишь как помешанный, ищешь, спрашиваешь, а сам знаешь, что найти невозможно, это уже извращение, глупость, одурь... Вы пришли открыть мне глаза. Книга возможна, она есть, и вы готовы мне дать ее, но сейчас вы скажете, что она совсем не стоит того, чтобы искать ее, сбившись с ног и потеряв разум, - заявлял незнакомец уверенно и скверно, неприлично размахивал руками в благостной тишине монастыря.

- Я вовсе не для того пришел, чтобы просвещать вас насчет этой книжки, - возразил Обросов. - Вы ее прочтете. Сами все увидите.

Незнакомец вдруг словно перестал ему верить. До этого он увлекался внезапно подошедшим к нему Обросовым, горячо представлял себе, как отрадно бывает в жизни, когда самым неожиданным образом распутываются безнадежные, казалось бы, ситуации, и уже на что-то рассчитывал, а теперь не то чтобы подозрения овладели им, а как-то сделалось ему все равно, и он принялся скептически посмеиваться.

- Книжка у меня есть, и я вам ее дам, - сразу все решил и устроил Обросов. После этого он представился: - Алексей Петрович Обросов. Я вашего круга, в том смысле, что тоже много читаю. На хлеб насущный зарабатываю литературным трудом, разными статейками, беглыми заметками. А вы чем занимаетесь?

- Я - Петр Васильевич Пастухов. - Они уже вышли из монастыря. Тем временем, качая головой и хмыкая себе под нос, Пастухов рассказывал: - Я литературный редактор в историческом журнале. Хотите у нас опубликоваться?

- Может быть, - сказал Обросов.

- Мы бы публиковали Погодина да Страхова, когда б они были, но их нет, и мы публикуем всякую пишущую сволочь, - разъяснил Пастухов, кривясь от побочной, не касавшейся его нового друга ярости.

- Мы сейчас пройдем ко мне, я живу возле Новодевичьего, и там я дам вам книгу.

- Ну, это же с ума сойти как далеко! Неужели пешком? С какой стати, если можно воспользоваться транспортом?

- А без транспорта не привыкли? - усмехнулся Обросов.

- Я больше привык валяться с книжкой на диване.

- Ничего, пройдемся и, пока будем идти, обо всем переговорим, познакомимся получше. Я ничего плохого о вас сказать не хочу и никаких намеков у меня на уме нет, но все же, согласитесь, я даю книгу, не совсем безразличную для меня, даю незнакомому человеку, и в любом случае не так уж нереально ожидать, что я ее больше не увижу. Если что, по крайней мере сохранится некая память.

- Понятно, вполне понятно. - Пастухов серьезно кивнул. Недоверие его уже рассеялось без следа. Он понял в Обросове друга, человека, в котором давно нуждалась его душа. - Ну, что сказать? Вот вы, я вижу, действительно читаете, широко, обдумано, даже, полагаю, без системы, а все подряд, но в высшем смысле объемно, универсально, интересуясь многим, как человек какого-то ренессанса... а читают ли авторы нашего журнала? У нас к тому же еще несколько православный уклон, так пожелал главный, он, видите ли, бдительно следит, чтобы не прошло ничего еретического, чтобы какой расстрига не напечатался или чтобы не вышла похвала какому-нибудь раскольнику. А я просто знаю все это, я про соборы, исповедников и мучеников, апостольскую историю, про богословов разных времен и народов про все это знаю. У меня уклоны и ереси не проходят просто потому, что я знаю, а если чего не знаю, но нутром чую, что автор завирается, так я зарываюсь в книги и все равно выравниваю текст до прямо-таки, можно сказать, канонического. Еще бы редактору не быть мной довольным! Пусть поищет другого такого чудака, который согласится за мизерную зарплату, за гроши копаться в книгах, докапываться до истины, разбираться дотошно в писаниях этих дураков, которые носят нам свои нелепые опусы. Он за меня держится и если улавливает, что я чем-то недоволен в наших с ним отношениях, готов меня носить на руках. При этом он так уверовал, что я никуда от него не денусь, что порой позволяет себе проделывать со мной умственные эксперименты. Он позволяет себе критиковать меня. И знаете, что его к этому побуждает? Да чувственное понимание того факта, что я умнее, глубже, образованнее его. Он нутром это чувствует. Хлещет водку, собака, чтобы заглушить понимание.

Обросов сказал:

- Вот и с Брянчаниновым было так, что его иерархи не любили за ум и образованность.

- Совершенно верно! - воскликнул Пастухов. - Наверняка вы знаете этот тип людей, этих холеных людей с пухлыми руками и какими-то очень уж белыми лицами. Они взвалили на себя миссию ревнителей, тогда как, по сути, они гонители. Они принимают в церкви серьезный вид, взглядывают на иконы, крестятся, ставят свечки. Они умеют в церкви удлинить лицо, превратить его в тонкое и аскетическое, а между тем у них толстые щеки и носы картошкой. А у себя в кабинете, когда мы, покуривая, обсуждаем очередную глупую статью какого-нибудь дурня и я ясно вывожу, что в ней подтасовано, искажено или оглуплено, он вдруг начинает разглагольствовать на ту тему, что ты, Пастухов, мол, знаешь много и ум отшлифовал, но сердце у тебя не теплое. Знания-де капают, а камень не точат. Представляете?!

Пастухов завертелся на пустынной набережной, как бы с кем-то сражаясь.

- Очень хорошо представляю. Этот тип людей мне отлично известен. Но что о них говорить? Ни я, ни вы никогда им не уподобимся, хотя я, между прочим, тоже умею удлинять лицо при входе в храм... то есть это со мной происходит невольно, и вернее сказать, что оно у меня удлиняется само собой и в чем тут фокус и разгадка, я не знаю. Меня, однако, больше интересуют авторы, о которых вы упомянули.

- Ни одного талантливого, - вздохнул каким-то резким и сухим, неприятным выкриком Пастухов, словно выстрелил, - ни одного хоть сколько-то подающего надежды, зато сколько глупой торжественности, дешевого пафоса в их писаниях. И ведь врут. Нагло перевирают. Даже попы!

Обросов вышагивал внушительно, заложив руки за спину и строго глядя перед собой, а Пастухов все вертелся и вертелся.

- Напишет иной поп статейку про свой храм, про свой приход, рассказывал он с грубым неистовством, - и все бы хорошо, потому что ведь всякие ляпсусы можно в конечно счете убрать, выправить, так ведь нет, обязательно он хоть кусочек да сдерет из какого-нибудь путеводителя, из какого-нибудь достойного сочинения. Только что чуть-чуть поменяет порядок слов, что-нибудь там подвыкинет или, как было однажды, вместо типичных трехчастных окон пропишет, исключительно по невнимательности списывания, тупые, глупые, фантастические трехчастотные - и вся недолга! От моего внимания это, разумеется, не ускользает. Я ему примерно в следующих словах: батюшка, нехорошо, грех, своровали. А он поглаживает бороду и благостно отвечает: а что такого? мы в церкви не очень-то насчет авторских прав... главное, чтоб вразрез святости всего дела не шло. Я конкретнее: батя, у нас это не пройдет, у меня, по крайней мере, я насчет авторских прав - кремень! Вымарывай списанное! Он садится и прилежно переписывает, то есть я на него как бы епитимью наложил, и он глубоко смирился. Пишет, а сам от усердия кончиком языка облизывает губы. Это тебе, конечно, не козлогласовать в своем приходе с амвона по писанному. Читаю, что он там нацарапал, и глаза лезут на лоб: одна кромешная ахинея! А у него все толстое лицо в поту, он шепчет мне: больше ничего не в состоянии поделать, слаб, грешен, вы уж сами, Бога ради... Приходится браться за перо. У них, у этих моих авторов, бывает и так, что какой-нибудь Пугачев все еще действует, тогда как в действительности его уже год или два, или три как казнили!