Страница 6 из 6
Стрелка забита за городом, где вчера купались. Все собрались. А Шмуки нет. Бегает по детдомам — сестру ищет. Когда его мать забирали, просила она Шмуку как старшего брата не оставлять сестренку в детдоме, а везти к бабушке в Курск. Но чекисты специально их разлучили. Я знавал четверых братьев, которых эти мрази развезли по четырем детдомам! Горазд НКВД на пакости! Подорвал Шмука из спецдетдома и ищет сестренку по всем детдомам.
Только искупались, появляется Шмука. Нет и тут его сестренки. Все выбираются на берег: дербанка хабара — дело интересное. Опасаясь сглаза, Голубь не дербанит, пока все не соберутся, мало ли… такая у нас работа: не любит глаголов будущего времени. Кроме того, каждая дербанка у Голубя — ритуал. Сгальной или воспитательный. Каждый раз по-разному. После подсчета навара Голубь с общего согласия половину в общак кидает, тогда каждому из нас на личные траты причитается по зеленухе (по полсотне!) на рыло. Вот это воробушки!
— Это тебе, Шмука! — Голубь протягивает Шмуке хрустящие купюры, минуя руку нетерпеливого Мыла, сидящего рядом с Голубем. — Тебе, Кашчей! — и опять мимо протянутой руки Мыла! — Тебе, Рыжий! — и опять мимо Мыла! Теперь это все секут…
— Как большую лопату дават, то «ол, ол!.. сюды ходы, товарыщ нацмен!.. давай-давай, копай-копай! дорогой наш нацмен! Ярар!» А как ма-аленький денга дават, то «куда прешь, татарский морда?!!» — выдает Мыло национальный юмор времен Первой пятилетки. Но прикол в масть, все ржут.
— И тебе, Мыло, и тебе, Штык! — завершает раздачу хабара Голубь. И комментирует:
— Кодла сработала фартово, каждый свое дело сделал. А вот как? Я раздал хабар в том порядке, насколько классно работал каждый. Сперва Шмука — молоток, кипятком не писял, накнокал пухленький сюжет с понятием. Потом Кашчей фрайера в стойло ставил тип-топ и вертел его там по высшему классу! И Рыжий пеху писал чин чинарем — фрайер не щекотился. У них все тики-так!
А ты, Мыло, раз нервный, пей спокойные капли! А то нарезАл винта, будто не пропуль взял, а шилом в жопу ткнули! Ладно, только я на тебя зырил, а то верняк засекся бы! Сам бы слинял, а Рыжего с Кащчеем в шухере оставил! А Штык наоборот… уснул что ли на жопе у фрайера?! Раз Рыжего пасешь, держись к нему впритирочку, чтобы не ждал он тебя на подножке! Это, волкИ, мелочи жизни, но в нашей работе мелочей не бывает, а горят на мелочах синим пламенем…
Воспитывает Голубь. И как он все усек в тарке, пока шарманку крутил? После дербанки опять кидаемся в воду и купаемся до посинения гусиной кожи, пока Голубь не командует:
— Че, пацаны! Все на берег! Не купайтесь долго, зима придет и вмерзнем в лед! Тут не Рио-де-Жанейро… Тут наоборот!
Залегаем в кустах и костерочек разводим для удовольствия жизни: живой огонек дымком пахнет… Шмука, который в марке с нами не светился, в магазин учесал за рубоном. Я лежу в тени дерева на спине, наблюдаю, как в сиянии золотистых солнечных нитей, которыми прошита листва дерева, порхают в причудливом танце две легкомысленные бабочки, очаровывая друг друга яркими расцветками трепещущих от счастья крылышек. Растворяясь в сиянии солнечных лучей, вспоминаю слова Седого:
«Бог — поэт, который создает миры, пронизанные лучезарным счастьем… Для поэтичной иллюстрации эволюции Бог создал бабочку. Если гусеница, живущая в двухмерном пространстве древесного листа, через куколку выходит в трехмерное пространство порхающей бабочкой, то человек из трехмерного пространства через преисподний мир, как гусеница через куколку, уходит в четырехмерное пространство Царства Небесного, откуда Иисус после воскрешения навещал учеников, игнорируя запертые двери. А Иоанн Богослов написал о грядущей встрече будущего, четырехмерного человека с Богом:
Мы теперь дети Божии; но еще не открылось, что будем. Знаем только, что когда откроется, будем подобны Ему (Богу), потому что увидим Его, как есть (1Ин.3:2).
И Апостол Павел продолжил это:
Первый человек — из земли, перстный; второй человек — Господь с неба. И как мы носили образ перстного, будем носить и образ небесного (1Кор. 47, 49)».
То есть образ человека будущего четырехмерен! А люди с поэтической душой ребенка, у которых грань меж душою и духом тонка, летают во сне и в сто лет… и старой гусенице снилось, что она порхающая бабочка…
Мысли мои прерываются возвращением Шмуки, который таранит две сумки калорийной хавки: масло, консервы, крабы «Чатка», конфеты, пряники, печенье, варенье и с десяток заурядно сереньких булочек, которым фантазия работников пищеторга присвоила сказочное название «Горбулка», как супруге Горбунка. А для чаепития предусмотрительный Шмука кастрюльку где-то скоммуниздил… Вскипятив чай, приступаем к трапезе.
— Чтобы на бану не светиться, перекантуемся до темна у речки, а там — в краснуху… — точкует Голубь.
— А потом куда? — интересуюсь я.
— У тебя чо таракан в котелке бегает? — удивляется Голубь., — Уж куда краснуха…
— Да потом — куда? — настырничаю я. — Что, так и будем мотаться по воле краснух? Раз сармак вячит, могли бы сами выбирать, куда мотать! На фига одну лошадку гонять: тарку по городам искать? Майданить слабо что ли? Не боги марвихер лепят, все мы из майданщиков!
Молчит Голубь. Тщательно пережевывает вкусную и здоровую пищу. Ждет, что еще скажут? Или с ответом затрудняется? Швыркаем чай молча. Не совмещаем процесс пищеварительный с мыслительным. Нахальная пчела, воспользовавшись нашей занятостью, растопырившись от удовольствия, сосет конфету. Штык щелчком сбивает пчелу, и все, сосредоточенно жуя, наблюдают, как она барахтается в нокдауне.
— Махнем, дзе жаркые страны! — вместе с крошками от пряника из Кашчея выскакивает неординарная идея.
— Ку-уда? В Чугъкестан? — удивляется наивный Шмука, а Штык мацает лоб Кашчею и озабоченно вздыхает:
— Туши свет — полный кирдык, заворот мозговой извилины! Ка-ак штык, это он журнала начитался в тарке… про Чука и Гека… больше не дам ему журнал — о-очень впечатлительный ребенок!
— Лады, сябры! От послухайтэ мянэ и бяда вас нэ минэ! — подшучивает Кашчей над собой, давая задний ход своей идее. Но идею, отвергнутую автором, подхватываю я:
— Да иди ты! Это же то самое! На юга надо! К морю! К Черному! Чем я не гусь, когда при форсах? А в море понырять — не то, что на реке лягух пугать!
— Фр-р! Хр-р! Пр-р! Пум-бум! Буль-буль! Кончил? Спускай воду, туши свет! — передразнивает меня Голубь имитацией туалетных звуков, но его выразительный экспромт прерывается галдежом подзаведенной мною кодлы:
— Море! Моря! Морю!!! Мо-о-о-ре…
— Че! Усохни! — прекращает галдеж Голубь. — Зачем делать такой громкий щум?! На что гроники фрайером назначены? На отпуск? А мы что — рыжие?! Есть среди нас такие, но не много (это в мой огород). У нас работа не пыльная, но нервная! Положено по норме два месяца как учителям! Объявляю: контора в отпуске! Гребем на юга! К морям Каспийскому и Черному! И хватит кыркать за это дело!.. Че! Тихо! Разгалделись… курортнички!
Последние слова пламенной речуги Голубя тонут в гвалте энтузиазма масс: после краткой борьбы за справедливость мы получаем законные отпуска! Каждый из нас спешит высказать собственные сгальные планы на желанные каникулы с путешествием на южные моря. Но все порожняк гонят, потому что слушать некому: каждому высказаться невтерпеж! Нет, не всем… Самый говорливый из нас, Шмука, молчит, молчит… а потом грустно говорит:
— Не поеду я к могъю… надо сестгъуху искать…
Странные создания люди. И мы тоже. Сгалились над Шмукой, сердились на него. И всегда Шмука был виноват, потому что сдачи дать не мог. А когда поняли, что не будет с нами Шмуки и не увидит он синее море, всем грустно стало. Но уговаривать Шмуку дело бесплатное: с понятием мы, что для Шмуки сеструха важнее! Должен Шмука ее найти! И отсчитывает Голубь из общака шмукину долю. И вдруг достает Штык из заначки свою персональную хабару и Шмуке протягивает:
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.