Страница 11 из 12
Нет обилия всевозможных мундиров, как было в последнее время, и люди менее обвешиваются всевозможными орденами, русскими, иностранными и экзотическими, медалями и значками своей принадлежности к разным благотворительным и спортивным обществам. Праздничный вид петербуржца более скромный, чем впоследствии, когда часто оправдывался рассказ о маленьком ребенке, который на вопрос матери, указывающей на приехавшего с праздничным визитом господина: "Ты знаешь, кто этот дядя?" - отвечал: "Знаю, это елка".
По воскресеньям на Невском и на набережной Невы против дворца происходят обыкновенно гулянья. В начале пятидесятых годов, если появляется на улице барышня "из общества", ее непременно сопровождает слуга в ливрее или компаньонка. В начале шестидесятых годов эти провожатые исчезают, и появляется фигура "нигилистки", с остриженными волосами и нередко в совершенно ненужных очках.
Она заменяется затем скромным видом девушки трудового типа, не находящей нужным безобразить свою наружность для вывески своих убеждений.
Уличные вывески очень пестры, разнообразны и занимают без соблюдения симметрии большие пространства на домах.
У парикмахерских, или "цирулен", почти неизбежны изображения банки с пиявками и нарядной дамы, опирающейся рукой на отлете на длинную трость, причем молодой человек, франтовато одетый, пускает ей из локтевой ямки идущую фонтаном кровь. У табачных магазинов непременно два больших изображения: на одном богато одетый турок курит кальян, на другом негр или индеец, в поясе из цветных перьев и таком же обруче на голове, курит сигару. Нередки вывески "привилегированной" повивальной бабки. Попадаются на Старом Невском лаконические вывески "духовного портного". В Большой Мещанской улице есть гробовщик, предлагающий "гробы с принадлежностями" и переводящий это тут же на немецкий язык: "Grabu mit prinadlegnosten".
У некоторых публичных зданий и ворот попадаются загадочные надписи: "Здесь вообще воспрещается", разъясняемые надписью у ворот летнего немецкого клуба на Фонтанке:
"Кто осквернит сие место, платит штраф". Очень много вывесок зубных врачей с плодовитыми фамилиями Вагенгеймов и Валенштейнов. Фотографий мало, и между ними выдаются Левицкого и Даутендея.
Уличные развлечения представлены главным образом итальянцами-шарманщиками или савоярами с обезьянкой и маленьким органчиком. До конца пятидесятых годов эти шарманки имеют спереди открывающуюся маленькую площадку, на которой под музыку танцуют миниатюрные фигурки и часто изображаются умирающий в постели Наполеон и плачущие вокруг него генералы. В дачных местностях на окраинах Петербурга водят медведя, который под прибаутки поводырей и звуки кларнета пьет водку и показывает, "как баба горох собирает".
Часто во дворы заходят бродячие певцы, является "петрушка" с ширмами, всегда собирающий радостно хохочущих зрителей, или приходят мальчики, показывающие сидящего в коробке ежа или морскую свинку и громко возглашающие:
"Посмотрите, господа, да посмотрите, господа, да на-а зверя морского!" Местом летних вечерних развлечений для более зажиточной публики служат искусственные минеральные воды в Новой деревне, где изобретательный И. И. Излер открыл при заведении минеральных вод увеселительный сад с концертным залом, в котором поют тирольский и цыганский хоры. Ярко иллюминованный сад и концерты очень посещаются публикой, которую доставляют из Летнего сада пароходы предпринимателя Тайвани до смены их, гораздо позже, Финляндским пароходством.
При воспоминаниях петербургского старожила c времени пятидесятых и первой половины шестидесятых годов невольно возникают живые образы людей, пользовавшихся, если можно так выразиться, городской популярностью не по занимаемому ими в обществе, на службе или в науке выдающемуся положению, но потому, что их оригинальная наружность и своеобразная "вездесущность" с массой анекдотических о них рассказов делала их имя чрезвычайно известным.
Описание их выходит за пределы нашей статьи, но для примера можно остановиться на одном из них. Это был брат карикатуриста, служивший в театральной дирекции, Александр Львович Невахович, хотя и толстый, но очень подвижный, с добродушным лицом и живыми глазами, всегда и неизменно одетый во фрак. Он славился как чрезвычайный гастроном и знаток кулинарного искусства. Изображение его в карикатурах брата в сборнике "Ералаш" наряду с рассказами об его оригинальностях создали ему большую популярность в самых разнообразных кругах Петербурга. Брат нарисовал его, между прочим, очень похожим, говорящим с маленьким сыном по поводу лотереи-аллегри, которая была одно время очень в моде. "Папа, - говорит мальчик, - на моем выигрышном билете значится обед на двенадцать персон. Где же он?" - "Я его съел!" - отвечает добродушно Александр Львович. Он пользовался особенным расположением министра двора графа Адлерберга, и когда тот со смертью Николая I оставил свой пост, то Невахович уехал за границу. В 1869 году один русский писатель в вагоне железной дороги из Парижа в Версаль встретил его в неизбежном фраке и с отпущенной седой бородой и, услышав его жалобу на скуку заграничной жизни и тоску по России, спросил его, отчего же он не вернется в Петербург. "Невозможно, отвечал Невахович, - я за тринадцать лет отсутствия растерял почти все знакомства, и меня в Петербурге уже почти не знают, а я был так популярен! Кто меня не знал!..
Возвращаться в этот город, ставший для меня пустыней, мне просто невозможно. Знаете ли как я был популярен? Раз встречаю на улице едущего театрального врача Гейденрейха и кричу ему: "Стой, немец, привезли устрицы, пойдем в Милютины лавки, угощу!" - "Не могу, отвечает, еду к больному". А когда я стал настаивать, то говорит: "Иди туда, а я приеду". - "Врешь, говорю, немец, не приедешь". - "Ну так пойдем к больному, а оттудова поедем. Я скажу, что ты тоже доктор". Поехали мы. Слуга отворяет дверь, говорит:
"Кажется, кончается". А в зале жена больного плачет, восклицая: "Доктор, он ведь умирает!" Вошли мы в спальню.
Больной, совсем мне незнакомый, мечется на кровати, стонет.
Гейденрейх стал считать его пульс и безнадежно покачал головой. Взглянув на стоявшую в головах больного плачущую жену, стал все-таки утешать больного, который все твердил, что умирает. "Это пройдет, говорит Гейденрейх, - это припадок". - "Что вы меня обманываете, проговорил больной, - какой припадок, я умираю". - "Да нет, - говорит Гейденрейх, - вот и другой доктор вам то же скажет", - и указывает на меня, стоящего в дверях. "Какой это доктор?" - спрашивает больной. Остановился на мне глазами да вдруг как крикнет: "Разве это доктор!! Это Александр Львович Невахович!" - и с этими словами повернулся на кровати и испустил дух. Так вот как я был популярен в Петербурге.
Так где же уж тут возвращаться..."
Петербург. Воспоминания старожила
Историко-литературный "путевой" очерк создан в 1921 г. и на следующий год вышел отдельной брошюрой (Пг., 1922); включен в т. 5 "На жизненном пути" и т. 7 Собрания сочинений.
С. 240. Добролюбов - "Посещение Новгорода".
Николаевская дорога открыта в 1851 г., Царскосельская - в 1838-м.
Первая железнодорожная линия появилась в 1825 г. в Англии, через 3 года - во Франции, в 1835-м - в Германии.
С. 242. у Ровинского... и... у Л. Н. Толстого... - В статье об известном исследователе искусств и народного быта, друге и коллеге Ровинском Кони приводит сцену страшного наказания: "Что сказать о шпицрутенах сквозь тысячу, двенадцать раз, без медика! - восклицает Ровинский.
Надо видеть однажды эту ужасную пытку, чтобы уже никогда не по забыть ее. Выстраивается тысяча бравых русских солдат в две шпалеры, лицом к лицу; каждому дается в руки хлыст - шпицрутен; живая "зеленая улица", только без листьев, весело движется и помахивает в воздухе.
Выводят преступника, обнаженного по пояс и привязанного за руки к двум ружейным прикладам; впереди двое солдат, которые позволяют ему подвигаться вперед только медленно, так чтобы каждый шпицрутен имел время оставить след свой на "солдатской шкуре"; сзади вывозится на дровнях гроб. Приговор прочтен, раздается зловещая трескотня барабанов, раз, два... и пошла хлестать "зеленая улица", справа и слева. В несколько минут солдатское тело покрывается сзади и спереди широкими рубцами, краснеет, багровеет, летят кровавые брызги... "Братцы, пощадите!.." - прорывается сквозь глухую трескотню барабана; но ведь щадить - значит самому быть пороту - и еще усерднее хлещет "зеленая улица". Скоро спина и бока представляют одну сплошную рану, местами кожа сваливается клочьями - и медленно двигается на прикладах живой мертвец, обвешанный мясными лоскутьями, безумно выкатив оловянные глаза свои...