Страница 69 из 70
Она отыскала под одеялом руку Артема, легонько сжала ее.
– Ты не должен винить себя в том, что случилось, всю жизнь. Ты уже расплатился сполна.
Артем осторожно обхватил Ларисины пальцы, прижал ее ладонь к своей груди.
– Подожди, – попросил он, – я еще не все сказал. Эту девушку звали Аней. Ты… ты похожа на нее.
Лариса медленно опустила ресницы, качнула головой.
– Я – не она. Мы лишь похожи, но я – это я.
– Знаю, – Артем коснулся ее волос, – я долго не мог этого понять. Или не хотел. А может, просто боялся. Ты – это ты. Ты живая, ты здесь, рядом. Всегда была рядом, а я молчат, ждал чего-то. Мне казалось, я не имею права… из-за того, что было.
Это не так, – убежденно произнесла Лариса. – Это слишком жестоко по отношению к себе. Но я понимаю. Я хорошо понимаю. Знаешь, когда мне было лет восемь, я сильно заболела. Подхватила грипп. Дней семь меня трепала лихорадка, температура была просто фантастической, что-то около сорока двух. Родители пичкали меня таблетками и наконец вернули к нормальному состоянию.
Температура снизилась, кашель и насморк прошли, перестала болеть голова. Но на смену всем этим гриппозным симптомам пришли другие: слабость, головокружение, дурнота. Я целыми днями валялась на диване, облачившись в длинный байковый халат и уставившись пустым взглядом в телевизор.
Была зима. Февраль. За окном сверстники с веселым визгом играли в снежки, строили ледяные крепости, неслись с горы на санках. А мне ничего не хотелось. Ни выйти во двор, ни прийти в класс, который я раньше очень любила.
Сначала дома меня жалели, смотрели на мое безделье и апатию сквозь пальцы. Потом, встревожившись, стали звать врачей. Те слушали меня, вертели, крутили, направляли на различные анализы и… ничего не обнаружили. Один доктор, я его до сих пор хорошо помню, здоровенный мужик с густыми, черными усами, возможно грузин или армянин, сказал матери:
– Это затянувшийся период реабилитации. Должно пройти. Постепенно.
Но ничего не проходило. Я так и продолжала проводить дни на диване, и даже дойти до кухни для меня было проблемой – настолько слабой я казалась самой себе.
И однажды отец не выдержал. Сначала он поругался с матерью в соседней комнате. Потом ворвался ко мне, держа в руках ворох моей зимней одежды. Он швырнул эту одежду мне в лицо, словно мяч, и рявкнул:
– Одевайся, живо!
Я решила, что он спятил, хочет угробить родную дочку. Я представить себе не могла, как расстанусь с теплым халатом, нацеплю на себя все эти вещи, выйду на мороз, увязну в сугробах. Но отец не шутил. Он орал и ругался на чем свет стоит, а за его спиной шмыгала носом мать.
Меня взяла такая обида на них, на то, что они не понимают, как тяжело я больна! Глотая слезы, я принялась насовывать на себя все эти рейтузы, свитера, носки, шарфы и варежки. Под конец я стала похожа на космонавта, который готов к космическому запуску: дутая куртка, дутые штаны, на голове – шлем, только вязаный. Я и чувствовала себя подобно космонавту в безвакуумном пространстве – задыхалась и едва переставляла ноги.
Отец вытолкал меня за дверь, да еще прихватил с собой лыжи. Мы вышли во двор, на двенадцатиградусный мороз после месяца сидения в квартире, где при мне даже форточки боялись открыть.
Он привел меня на знаменитую в микрорайоне горку. Вернее, это была не горка, а гора, для меня – даже целая горища. С нее спускались на лыжах совсем взрослые ребята. Я занималась в лыжной секции и каталась неплохо, но отсюда скатиться никогда раньше не решалась. А сейчас, в теперешнем моем состоянии, это и вовсе казалось нереальным. Просто самоубийством.
Отец молча бросил передо мной лыжи. «Ладно, – решила я. – Разобьюсь, тогда они узнают!» Молча надела лыжи, затянула крепления, встала у края горы, глянула вниз. Ужас! Белая пропасть!
– Я не смогу, – захныкала я.
– Сможешь, – спокойно возразил отец. Мне показалось, он нисколько не тревожится и ничуть не жалеет меня. Тогда меня охватила злость. Ни слова больше не говоря, я оттолкнулась палками и ухнула вниз.
Белая пропасть ринулась мне навстречу. Ледяной воздух набился в рот и остановил дыхание. Мне стало ясно, что я задохнусь еще до того, как успею разбиться.
Я зажмурилась, подняла палки повыше и скользила, скользила вниз, в белую пропасть, в пустоту… И вдруг почувствовала, что дышать становится легче. Еще легче, совсем легко. Тогда я открыла глаза. Гора почти кончилась, я была уже у самого подножия склона, а в ушах свистел ветер. Он свистел не страшно, а весело. И мне тоже стало весело, и я даже попробовала сделать какой-то крутой вираж, наподобие тех, какие делали старшие ребята в секции, но у меня не получилось. Я плюхнулась в сугроб носом, и снег тут же забился мне в рот и за шиворот. Но почему-то меня это нисколько не огорчило. Когда я с трудом поднялась на ноги, отряхнулась и поглядела наверх, то увидела отца. Он улыбался и махал мне рукой.
Знаешь, что было дальше?
– Догадываюсь, – улыбнулся Артем. – Ты не удовлетворилась одним разом и съехала еще.
– Еще три! – смеясь, уточнила Лариса. – А потом дотемна лупила снежками соседских мальчишек во дворе. На следующий день я пришла в школу и о болезни больше не вспоминала. Как тебе эта история?
– Ты намекаешь на то, что у меня сильно затянулся период реабилитации? – Артем потихоньку потянул Ларису себе, и она придвинула стул вплотную к кровати.
– У нас. Болезнь была у каждого своя, а вот последствия… в какой-то мере, можно сказать, что они получились одинаковые.
– Значит, Глеб… – Артем, не договорив, вопросительно глядя на Ларису.
Глеб – это мой период реабилитации. После потери Павла. Звучит несколько цинично, но тем не менее…
– Ясно, – Артем кивнул и откинулся на подушку.
Лариса заметила, что его лоб мокрый от испарины.
– Я с ума сошла! – Она осторожно высвободила., руку, выпрямилась на стуле. – Развела тут целую философию! Очень болит?
– Терпимо.
– Вот уж сомневаюсь. Пойду позову эту девочку. Пусть сделает обезболивающий. – Лариса хотела подняться, но Артем снова поймал ее ладонь, удержал:
– Не надо. Обойдусь. Не хочу сейчас засыпать.
– Ничего не изменится, когда ты проснешься, – пообещала Лариса. – Я буду здесь, рядом, и мы сможем позвонить Лепехову. Прямо отсюда.
– Мы и сейчас ему можем позвонить, – упрямо возразил Артем, – а уколов никаких мне не нужно.
– Ага, не нужно! – раздался голос Яны. Она стояла в дверях палаты, сердито сведя у переносицы светлые бровки. – Народ, вы издеваетесь? – В мягком тоне медсестрички неожиданно отчетливо проступили металлические нотки. – Заведующая разрешила на пять минут. Прошло уже двадцать пять, если не больше. Девушка! – Она с укором взглянула на Ларису. – Он же час, как из реанимации. Соображать-то нужно?
– Да, да, – Лариса поспешно кивнула, аккуратно расцепляя Артемовы пальцы. – Уже все.
Яна демонстративно грохнула металлический лоток с ампулами на столик в углу и безапелляционно произнесла:
– И нечего мне тут хозяйничать, что нужно, а что не нужно.
Ты спи, – успокоила Артема Лариса. – Я никуда не уйду. Вниз спущусь, там подожду, а если выгонят, на худой конец переночую в машине.
Она наклонилась, поцеловала его и вышла.
Внизу, в приемном отделении, была одна дежурная. Она клевала носом и едва взглянула на Ларису, ничего не сказав, но та все-таки вышла из корпуса. Подошла к «ауди», открыла ее, привычно устроилась в теплом, мягком салоне, взглянула на часы.
Ровно полночь. Через семь часов станет совсем светло. Начнется утро, и она позвонит Мишке, скажет, что готова выйти на сцену и петь спектакль. Как только Артем встанет на ноги.
Жизнь – это жизнь, а искусство – это искусство. Их нельзя полностью отождествлять, нельзя искать аналогии между тем, что творится на сцене, и тем, что потом происходит за кулисами. Да, часто сценическое действие похоже на реальное, еще чаще оно многократно красивее и лучше. Но иногда… иногда жизнь оказывается мудрей и прекрасней самого замечательного вымысла, снисходительнее и справедливей, чем создание авторов. Пусть на сцене погибает обманутая Джильда и кончает собой безутешный Риголетто. В жизни все будет иначе.