Ущелье трех камней

Все так. Но с некоторых пор отношение однополчан несколько изменилось. Прямо говоря, после Триполитанской кампании, увы, не принесшей лавров офицерскому корпусу Его Величества, Арам Овсепян был одним из очень немногих, удостоенных не только повышения, но и высшего ордена Империи за образцовое исполнение долга. Именно так указывалось в приказе. Старенький паша, вручая герою награду, обнял его и назвал «истинным львом ислама». В строю хихикнули: почтенный ветеран Крыма явно перешагнул тот порог, когда старость еще можно назвать мудрой. К ордену приложили личный памятный дар Султана – перстень с большим сапфиром. Старый Овсепян в Дамаске важно принимал поздравления от родни и сослуживцев и, выразив в письме к сыну свою отцовскую гордость, удвоил сумму, ежемесячно направляемую в Стамбул на имя капитана – нет, отныне майора! – Арама Овсепяна. Однако с того же дня в отношении сослуживцев нечто надломилось. К радости за однополчанина примешивалось чувство, которое сами офицеры, конечно, отказались бы анализировать. После того, как в Ливии целые дивизии вместе со штабами сдавались итальянцам без выстрела, орден на груди христианина шокировал. Вне зависимости от чужих и собственных желаний Арам-бей оказался белой вороной. Разумеется, господа офицеры не выказывали возникшего холодка… только майор Вахид Торлак открыто нарывался на скандал, крича о «продажных псах, грабивших мечеть пророка» – но майор Вахид был дурак, а дураков в столичном гарнизоне насчитывалось, к счастью, еще меньше, нежели христиан-орденоносцев. Никто не поддерживал Вахида Торлака, его, напротив, одергивали, порой достаточно резко. И все же, все же…

…Время в ущелье словно застыло и, хотя солнце почти не продвинулось к западу с той минуты, когда Арам остался один на тропе, казалось, что минуло уже много часов. Высоко над клыками скал парил орел, снизу похожий на крест с непомерно вытянутой перекладиной. Окрещенное небо! Оно не могло быть иным здесь, где кресты были повсюду – на кладбищах, перекрестках, стенах домов; даже обычные камни встречали прохожих этой меткой. Кресты не бросались в глаза, нет, они проникали в сознание, их можно было даже не замечать, но вскоре их присутствие ощущалось просто с воздухом, с шагом, с усталостью в растертых ногах. Да, именно так! – кресты были неразрывно связаны с болью, словно каждый, проходивший по этой земле, оставил ей свои горести, и они впечатались в камни на обочинах горных троп знаком искупления.

Дома, а тем более в полку, Арам не слишком часто задумывался о смысле креста. Это был просто символ, если угодно – знак принадлежности к конкретной общине. В Дамаске христиан было достаточно, на любой вкус: и католики, и православные, и грегорианцы, и приверженцы странных сект, упорно хранящих свои истины (или заблуждения?) уже много веков. Сама пестрота располагала к сомнениям. Истово верили старики, но они были людьми ушедшего века и постепенно уходили вслед за ним. В какой-то степени таким был и парон Ваагн. Но для Арама всегда было странно углубление в религиозные тонкости. На улице XX век! Довольно было слов, пришло время действий! Как грибы, росли кружки, иные исчезали, другие становились партиями. И все они так или иначе поддерживали очистительный огонь революции, рожденный штыками младотурок.

Впрочем, майор Овсепян не ходил на сходки. Армия должна быть вне политики, она оплот новой эпохи и лишена права дробиться на фракции и ячейки. На квартире Арам-бея с портретом отца соседствовал портрет Энвера. Герой смотрел внимательно и строго; лишь темная челка, спадавшая на лоб, указывала, что Энвер, в сущности, еще юноша, немногим старше тысяч своих обожателей. Они с Арамом могли бы стать друзьями, сведи их судьба раньше. Но теперь майор Овсепян четко сознавал разницу между рядовым армейцем и Вождем народа, несущим бремя определения его судеб.

Нет, атеистом Арам-бей, разумеется, не был. Кипарисовый – дерево скорби! – материнский крест под рубахой стал привычным, словно прирос к коже. И молитву на ночь майор тоже редко когда позволял себе не сотворить – скорее, из уважения к отцу, заклинавшему не забывать о кресте в далеком Стамбуле. Но лишь теперь, в настоящей, а не придуманной Армении, крест открылся сыну Дамаска своей особой, сокровенной, сутью. Люди приходят и уходят. Их сгибают, ломают, жгут, оставляя выбор: жить, перестав быть собой, или остаться собою – и умереть. Что есть жизнь? Жители этих скал нашли ответ в кресте. Знак смерти, принятый, как откровение, делал ее лишь дверью в иную жизнь. Не потому ли даже небо страны армянской помечено крылатым крестом?

…О большой войне заговорили как-то сразу. Еще накануне европейская грызня была далекой и занимала лишь с точки зрения теории; коллеги поговаривали, что неплохо бы выхлопотать командировку наблюдателем на фронт. А потом вдруг стало ясно, что ни партия младотурок, ни революционное правительство не останутся в стороне от грандиозной битвы, охватившей почти всю Европу.

Вечером того дня, когда споры прекратились и в частях гарнизона установилось ровно-напряженное ожидание, в дверь квартиры майора Овсепяна постучали и через порог, смущенно улыбаясь, шагнул Реджеб-ага, командир полка. Арам вскочил, задергивая полы халата, но Реджеб-ага не обратил внимания на одеяние офицера.

– Простите за вторжение. Могу я присесть?

– Разумеется, прошу вас! – Овсепян торопливо сбросил газеты с кресла. Визит был неожидан, но удивляться не следовало: если полковник счел нужным навестить майора, значит на то существуют веские основания.

– Чашечку кофе, Реджеб-ага?

– Нет, благодарю вас, Арам-эфенди.

Последнее слово, подчеркнуто штатское, неслужебное, далось командиру полка с некоторым усилием. Служака до кончиков ногтей, он не употреблял таких слов годами. Реджеб-ага, хотя и не принадлежал формально к младотуркам, пользовался в армии авторитетом, и с его мнением, по слухам, очень и очень считались в окружении самого Энвера. Ночной визит не мог быть вызван пустяком.

Какое-то время помолчав, командир полка нагнулся и, подняв с ковра газету, разгладил ее на колене.

– Читали, Арам-эфенди? Похоже, скоро начнется.

– Так точно.

– Вот в связи с этим… – Реджеб-ага смахнул газету и заговорил быстрее, подгоняя слово к слову, точно подготовленные заранее. – Выслушайте меня, майор. Я к вам сугубо конфиденциально. Из штаба пришел приказ о повышенной готовности. Вы понимаете?

– Простите, ага, не совсем…

Майору Овсепяну в самом деле было неясно, чему он обязан ночным визитом. Сообщение о приказе? Абсурд! Весь гарнизон столицы узнает об этом не позже завтрашней поверки.

– Арам! – почти шепотом выдохнул вдруг полковник. – Я не вправе разглашать детали, но поверьте, мне очень хотелось бы… Впрочем, прочтите и подпишите. Прошение я рассмотрю без проволочек.

…Диск «льюиса» мерно отщелкивал обороты. Арам доставал патроны из глубокой корзины, протирал рукавом и загонял в лунки. Те, кто вот-вот появятся на входе в ущелье, получат сюрприз, громкий и долгий – до тех пор, пока жив Арам Овсепян. Быстро его не убьют: три высоких камня, прямоугольным треугольником перегородившие тропу, самой природой предназначены под пулеметную точку. Такого мастерства он не видел и на учениях. Камни стояли… вернее, два из них стояли, наклонясь друг к другу, а третий, узкий и длинный, лежал на земле, соединяя основания стоящих, и на нем удобно умостился тяжелый стол пулемета.

Пулеметы вообще были слабостью Овсепяна. Имелась в них некая завершенность, полная целесообразность, которой недоставало и аскерским винтовкам, и личному офицерскому оружию. Еще в училище, курсантом, Арам получал высшие баллы за сборку и разборку механизма. Хоть с закрытыми глазами. И – безразлично, какой системы. Но среди не столь уж многоликого пулеметного племени у курсанта Овсепяна были и любимчики, и золушки. К примеру, много ли изящества в тяжелом, как зад евнуха, «максиме»? Или в «гочкисе», худом и голенастом, созданным французами, надо думать, по образу и подобию их спутниц жизни? «Шош» – это уже лучше. Но все же именно с «льюисом» добывал Арам-бей капитанские галуны, начиная службу на немирном пограничье в ливийской пустыне. С ним же заработал нашивки майора, сражаясь с итальянским десантом под Бенгази. Старый друг не подведет и сейчас.