Страница 28 из 28
— Жан! Что ты сказал?
Она прекрасно видела, что он явно не в своей тарелке. Он был слишком спокоен и смотрел на нее отсутствующим взглядом.
— Жан! Ты ее любишь?
— Да.
— И ты спал с ней?
— Да.
Он робко, словно извиняясь, улыбнулся.
— Жан! Это невозможно! Скажи, что это неправда. Жан!
Она отбросила простыню, и Жан увидел ее перевязанное бинтами тело. Никогда еще так резко ему не бросалось в глаза ее волосяное пятно на щеке.
— Не уезжай, Жан! Послушай! Я должна тебе объяснить… Скажи мне… Как это могло произойти?
Почему она так разволновалась? А он сам? Он же, напротив, был абсолютно спокоен! Он замечал все детали в комнате, включая вздувшуюся занавесу, будто за ней кто-то находился. Он встал, чтобы прикрутить фитилек коптившей лампы.
— В сарае… около кроликов…
— Послушай, Жан… Я встану на колени. Ты слышишь? Я приползу к твоим ногам. Я знаю, что я старая женщина, старая лошадь, которой не на что надеяться. Но если бы ты знал… Всю мою жизнь…
Она действительно опустилась на полу на колени.
— Не смотри на меня так. Послушай!
А как он на нее смотрел? Совершенно спокойно, как никогда раньше.
— Обещай мне только больше никогда с ней не видеться. Я заставлю их уехать. Я найду способ, чтобы они уехали.
«Смертный приговор осуществляется…»
По его лицу промелькнула бледная улыбка.
— Почему ты улыбаешься? Неужели я так смешна? Я сделаю все, что ты захочешь. Я отдам тебе… Послушай! Деньги, о которых я говорила… Возьми их. Они твои! Я же тебе говорю… Не улыбайся же!
Он не улыбался. Просто губы сами собой скривились. Наоборот, он был печален и даже угрюм.
Коли уж так получилось, он смирился с неизбежностью происходящего. Стоя на коленях, она обхватила его ногу, в то время как ему слышались чеканные слова:
«Лица, приговоренные к принудительным работам, должны использоваться для выполнения самых тяжелых работ; к их ногам приковывается ядро…»
— Жан! Мне лучше умереть, чем…
Ну конечно! Конечно! Только это ему и осталось сделать. Он давно об этом знал. Это было предусмотрено. Разве это не было самым простым выходом?
«Любое предумышленное лишение человека жизни считается убийством…»
Он ничего не замышлял. Это была не его вина!
— Мне плохо, Жан. Помоги мне встать и уложи меня. Я очень хочу, чтобы ты понял… С четырнадцати лет…
А он?
— Что ты ищешь? Жан! Не пугай меня! Жан! Посмотри на меня. Скажи мне что-нибудь.
— Что сказать?
— Не знаю… Я… Жан!
Он нашел тот самый молоток, который он принес, когда Тати решила расположиться в этой комнате и велела снять полки, на которых хранились фрукты.
— Жан! Умоляю тебя!
Зачем? Все началось снова! Опять и опять! С него довольно!
— С меня довольно! Довольно! Довольно! — вдруг прорычал он. — Ты понимаешь? Вы все понимаете? Хватит с меня!
Он успел стукнуть четыре или пять раз по перемотанному бинтами черепу, прежде чем подумал, стоя над неподвижной Тати, слышали ли у Франсуазы раздавшийся крик. Не выпуская молотка, он подошел к окну. Он увидел, что в домике у кирпичного завода свет погашен. Шел дождь.
Тати несколько раз дернулась и замерла с открытыми глазами. С отвращением он ударил еще пару раз и, вытянув из-под ее головы подушку, закрыл ею лицо. У него дрожали колени, пересохло горло, ощущалась пустота в груди.
Теперь-то он знал Уголовный кодекс. Он с трудом улыбнулся и вполголоса процитировал знаменитую 314-ю статью, которая наделала столько хлопот мэтру Фагоне:
— «Убийство предусматривает смертную казнь, если оно сопровождалось другим преступлением или если до него или после него было совершено другое преступление».
На этот раз ему не придется лгать. Он не возьмет деньги, спрятанные в портняжном манекене.
Кто знает? Может, его опять поместят в ту же камеру?
Зезетта один раз приходила к нему на свидание. Придет ли Фелиция?
Он не стал тушить лампу, спустился вниз и в темноте нашарил на камине спички. Его рука наткнулась на трубку Кудера. Ему захотелось закурить. Но прежде всего нужно было выпить. Его мучили жажда и голод.
Он зажег свет и, заметив, что гиря часов спустилась почти до конца, перевел ее в верхнее положение.
Теперь завода хватит на целую неделю.
Он отрезал кусок ветчины, полез в шкаф за хлебом и нахмурился: почудился шум наверху.
Да нет же! Она мертва!
Все кончено!
Ему осталось только поесть, выпить бутылку вина, выкурить трубку старика и ждать…
На улице шел дождь, дробно стуча по листве и делая круги на поверхности канала. Сидя верхом на стуле, он смотрел прямо перед собой и иногда вполголоса произносил:
— Я им скажу, что она все сделала нарочно. Ведь она все делала нарочно. С первого же дня…
Он шел по шоссе в ясный солнечный день, у его ног плясала короткая тень, он шел упругим шагом от одного освещенного солнцем участка дороги к другому.
Он поднял руку, просигналив проезжавшей мимо машине, но та не остановилась.
Потом показался большой красный автобус, натужно ревевший на подъеме. И Тати ему сделала знак глазами.
Вдруг он встал, подумав о чем-то другом. Он открыл дверь во двор. Медленно начинался тусклый рассвет. Он подошел к инкубатору, откуда раздавалось щебетанье цыплят. Стало быть, они уже появились. Одни пытались освободиться от разбитых скорлупок, а другие уже стучались клювами, стремясь разбить свои темницы. Тати была бы довольна.
Вино ли он выпил? На столе стояли две пустые бутылки. Вторая была из-под водки.
Нужно предупредить Фелицию. Пусть придет.
Он рухнул и, словно идя ко дну, заснул.
Около десяти часов утра на велосипедах приехали жандармы, которых вызвала Франсуаза, обеспокоенная тишиной в доме, где лишь надрывно мычали и били копытами коровы. Его нашли лежащим близ корыта, где он каждое утро готовил корм для птицы.
Он спал. На его щеке сидела муха, и только приоткрывались, выпуская алкогольные пары, губы, надутые как у ребенка, как у Фелиции.
Его разбудили, толкнув ногой в лицо и в живот. Он сморщился и, открыв глаза, узнал жандармов.
— Ах да! — произнес он, силясь подняться.
Потом попросил:
— Не бейте меня.
И наконец, встав и покачиваясь, произнес:
— Я устал! Я так устал…