Тьма

Подполковник лишь накануне приехал в Париж с далекого участка фронта; его сюда после ранения назначили для отдыха; работы у него было немного, и он второй день изучал город с путеводителем старого издания. В знаменитый ресторан он пришел по приглашению своего сослуживца; но характер приглашения был ему не совсем ясен: «Eingeladen» или «Aufgefordert»{6}? Между тем о ресторане этом в путеводителе говорилось: «Sehr vornehm. Entsprechende Preise»{7}. Несколько выше в той же книге было сообщено: «Die Pariser Küche gilt für die erste der Welt. In den Restaurants ersten Ranges pflegen die Portionen sehr groß zu sein. Darum ist es ratsam, hier zu dreien oder mindestens zu zweien zu speisen: Suppe für je zwei eine Portion, drei Personen zwei Beefsteaks und von allen weiteren Gerichten nur eine Portion fur drei Personen. Es läßt sich auf diese Art eine Ma

— Choucroute garnie. Pas te fin avec choucroute garnie. Te la piere{10}.

Мальчик вошел из передней и что-то шепнул метрдотелю, чуть повернув голову в сторону полковника. Мосье Альбер, неслышно ступая по мягкому ковру, снова поспешно подошел к столу Наполеона.

— Автомобиль Вашего Превосходительства при был. Шофер спрашивает, ждать ли ему? — сказал он значительным тоном, словно сообщал государственную тайну, и с неудовольствием оглянулся на красноносого sommelier{11}, который с презрением принес полковнику пиво на серебряном подносе. Этого напитка в ресторане прежде и не подавали.

Полковник, не отвечая, смотрел в пространство под углом в 70 градусов к полу.

- Das ne

- Пусть ждет! — не сказал, а бросил полковник. Он эту манеру бросания слов разучил недавно: в прежнее время, в приемных веймарских министров, умел разговаривать совершенно иначе.

- Пусть ждет, — поспешно, как эхо, но с исправленным акцентом повторил мальчику мосье Альбер и взглянул на часы. Было две минуты девятого. Он с Достойно-почтительной улыбкой оглянулся на немецких офицеров, на других гостей и повернул ручку радиоаппарата. Это было новшество. В ресторане за все вежа его существования не было никакой музыки. Радиоаппарат поставили в начале войны. Через полминуты нечеловеческий, как бы из далекой бездны всплывший на полуфразе голос стал говорить слова, в которых не было ни одного звука правды. Все насторожились и стерли улыбки с лиц.

- Счет, — отрывисто сказал господин с траурной повязкой. На него оглянулись с соседних столиков. Он допил кофе, расплатился, вышел в переднюю и, поставив ногу на стул, стал завязывать тесемки на брюках, что теперь здесь удивления не вызывало. Руки у него, как заметил мальчик, с завистью подавший ему велосипед, немного тряслись. Мальчик погасил лампочку в передней, зажег, с неизменным удовольствием, свой карманный фонарик нового образца — с синим стеклом — и отворил дверь. Господин дал ему на чай и вышел.

- До завтра, мосье, — сказал мальчик, гася фонарик (батареи были почти недоступны).

- Что?.. Да, до завтра, — ответил господин с черной повязкой.

У входа стоял только один автомобиль, зеленовато-серый, довольно потрепанный, с буквами «W.M.» и с номером, с черной свастикой на красном флажке, с затемненным, однако довольно ярким фонарем. Дальше, уже шагах в десяти, ничего не было видно. Господин с траурной повязкой бегло взглянул на автомобиль, вывел велосипед из освещенной полосы тротуара и неприятно-медленно, как теперь по вечерам все велосипедисты, покатил по набережной. На углу у другого фонаря старушка в платье, сшитом из занавески, рылась в пустоватой корзине с отбросами. Местность стала совершенно безлюдной. В изъятие из правил, некоторые фонари в городе все же горели, обычно у зданий, над которыми развевался флаг со свастикой и у дверей которых неподвижно, как каменные идолы, стояли германские часовые в касках. Таких зданий в этой части Парижа было меньше, чем в других, но и тут они попадались нередко. Непривычную, непроглядную, непостижимую, бесшумную, бесконечную, беспросветную тьму изредка, на мгновение, тотчас снова в нее погружаясь, прорезывали автомобили с флажком. Больше почти ничего не было ни видно, ни даже слышно — только изредка четко и торопливо стучали по тротуару деревянные башмаки редких прохожих. Вдруг, выделившись светом, гулом, гоготом, грохотом, прошел газогенный автокар с немецкой молодежью, запоздало возвращавшейся с развлекательно-образовательной поездки по достопримечательностям Парижа, от Notre-Dame до Монмартра. Он остановился у маленькой, древней из древних, церковки; что-то на автокаре повелительно прозвенело, хохот мгновенно умолк, и полнокровный, точно насыщенный пивом, начальственный голос начал что-то говорить, видимо длинное: «Das ist eine der ältesten»{13}. Дверь церковки приотворилась, сверкнул бледный свет» на пороге появился, сгорбившись, испуганно приложив руку ко лбу, священник. «Должно быть, служит messe votive{14}, — подумал господин с черной повязкой. — ...Quare tristis es anima mea ? Et quare conturbas me ?»{15} Когда-то была в Испании messe роur la mort des e

Заговорил комментатор. Это не было так важно. Мосье Альбер опять вопросительно оглянулся сначала на стол Наполеона, затем на стол у окна и закрыл аппарат. Речь оборвалась с тем же кряканьем. Послышалась музыка: легкая, очень легкая. С лиц спекулянтов сошло патриотическое тревожное внимание. Красноносый sommelier принес к их столу поднос с ликерами. Мосье Альбер скользнул ему на помощь, взял у него бутылку и сам налил коньяку в низкий цветкообразный стакан того спекулянта, который в этой компании обычно платил по счету: они общую сумму всегда делили поровну, отвечая великодушными восклицаниями «а великодушные протесты тех, кто заказывал больше других: «Voyons» voyons)»{20}. «…Музыка сейчас для меня единственное спасение! Я до поздней ночи слушаю Берлиоза или… да, Берлиоза. Не спится, ничего не поделаешь», — с патриотической горечью говорил старший спекулянт. Мосье Альбер сочувственно-почтительно улыбнулся и пожелал и ему рака желудка.