Страница 2 из 67
Всё было просто и удивительно цельно в жизни этого человека, такое не часто встречается у людей. В далёкой юности он влюбился в девушку-студентку: это было за границей, куда будущий писатель уехал для завершения образования после тюремного заключения и ссылки за революционную деятельность. Юноша не был ещё готов к осуществлению деятельной любви: влюблённость была лишь поводом для его поэтического полёта — это был утончённый, трудно для самого различимый эгоизм. Юноша рос ещё лично в себя, он не был готов к переключению себя в другого: не дозрел до совершённого внимания. Внимание как основная духовная сила человека — это станет темой писателя в его зрелые годы.
Невеста с женской проницательностью всё поняла и отказала. Юноша «взвился» от этого отказа ещё выше — так вспоминает под конец жизни писатель, — и неудовлетворённое чувство переключилось целиком на поэзию. Он вернулся на родину. Начинающий учёный, он бросил науку и утонул с головой в искусстве. Невеста осталась в Англии, увяла и засохла конторщицей банка.
На грани душевной болезни, страдая от одиночества, непрестанно думая о потерянной невесте, Пришвин сходится с простой неграмотной «первой попавшейся и очень хорошей женщиной» и живёт с ней всю долгую жизнь. Но до старости он видит во сне утерянную невесту, и бывают ему эти сны тяжелы.
Вот сидят они с женой, Ефросинией Павловной, за утренним чаем. Пришвин силится и не может отогнать воспоминание («а было это двадцать пять лет тому назад»). Ему больно так, что он невольно вслух застонал.
— Что с тобой, что болит? — тревожно спрашивает жена.
— Да ничего, — стрельнуло где-то около пятки больно, — отвечает успокоительно он. Замолчали. Снова пьют чай.
Не было никогда подмены в любви — никаких опытов: натура не позволяла. «В этом одном (то есть в любви) опыт не даёт ничего, и даже наоборот: чем больше опыт, тем больше неведомой остаётся область любви... Так что есть область жизни, которая не открывается в опыте».
«Физический романтизм» — так определяет Пришвин под конец жизни это свойство своей натуры.
Второе лицо в дневнике писателя — женщина. Ей уже под сорок. Прошлo уже несколько лет, как она рассталась с мужем. В юности у неё, как и у Пришвина, тоже начиналась большая любовь. И так же, как он, она не сумела воплотить мечту в дело жизни[2].
Это было в начале двадцатых годов, ей встретился юноша. Оба они по молодой неопытности становятся жертвами сложного переходного времени, переживаемого на их родине. В поисках истинного пути, не умея трезво оценить и понять всё происходящее в России, Олег уходит в дикие ещё тогда, не обжитые человеком горы, чтобы жить там сурово, нерассеянно и работать: он пишет свою систему философии, долженствующую, по его надежде, разрешить все больные вопросы современности[3].
Олег любит девушку, не смея этого понять в себе до конца: он «гнушается» браком, видя перед собой более возвышенный идеал отношений. Этот идеал был воспитан предыдущим поколением их отцов: Толстой, Соловьёв — их было много, таких идеалистов, — художников и мыслителей на Руси. И, конечно, революционеры с их проповедью: «Раньше социальная революция — потом личная жизнь» — они были такими же очень русскими мечтателями-идеалистами. «Жизнь коротка, её надо безраздельно отдать делу во имя спасения от страданий всего живого!» — так думали отцы, так думал и наш юноша, хотя мотивы его были много глубже...
Девушка всецело отражала в себе его мысли, подобно воде, отражающей свет. Юноша зовёт её за собой, чтоб вместе осуществить высокую небывалую жизнь. Но она не может покинуть мать, беспомощную, любимую...
Олег погибает. Она выходит замуж за давно добивавшегося её руки друга. Она надеется создать жизнь «как у всех» и тем успокоить мать. Но в расчёте своём (или в слабости) она терпит крушение: идеал духовной близости, владевший её воображением с детства и подкреплённый встречей с Олегом, продолжает жить в ней как её единственное призвание. Это та же сила, которую писатель назвал в себе «физическим романтизмом»: нет полного духовного соответствия — нет ничего. Девушка не обладает тем удивительным смирением, которое вело Пришвина в подвиге его писательской и семейной жизни. Из душевной безысходности, однако, находится выход: суровый и радикальный. Это неожиданный арест её и мужа по ложному доносу. Их отправляют в ссылку так называемую «вольную за недоказанностью преступления», как и многих в те лихие годы.
Три года совместного пребывания в ссылке помогли ей утвердиться в мысли, что надо им разойтись. Мириться с жизнью вдвоём по одному лишь долгу она больше не в силах. Возвращаются в Москву. Она ставит мужа перед необходимостью расставанья.
Теперь ей приходится странствовать по Москве, бесплодно стараясь обменять комнату матери, чтоб поселиться с ней. Жить трудно: надо жить, сжав зубы, надо зарабатывать на хлеб, и самое трудное — надо к матери всегда приходить со спокойным лицом. Так надо.
Она работает преподавателем литературы и языка в заводской школе рабочих.
Теперь, когда оба действующие лица нам знакомы, предоставим слово им самим[4].
Мы с тобой
Дневник любви
Глава 1 Канун Нового Года
Шёл конец 1939 года. В тот день уроки в заводской школе кончились по какой-то причине очень рано.
— Давайте, — сказала я своему спутнику, преподавателю математики в той же школе Птицыну, — зайдём в Третьяковскую галерею, я не была там с детства.
Мы вышли из трамвая у Каменного моста и скоро свернули в Лаврушинский переулок. Мы шли мимо большого нового дома, выросшего напротив галереи.
— Я так давно здесь не была. Что это за дом? Его выстроили художникам?
— Нет, — ответил Птицын, — я слышал, что это дом для писателей.
Ещё были совсем прозрачные и голубые сумерки, но дом уже горел по всем окнам яркими огнями. Там шла какая-то своя таинственная, богатая и, конечно, совсем не похожая на нашу жизнь.
— Не падайте духом, — говорил мне тем временем мой математик, — не удаётся обмен, а вдруг и удастся. Жизнь щедрее нашего воображения.
— Знаете, — сказала я, — сколько ни таится в нашей судьбе неожиданностей, но некоторые вещи мы можем предвидеть с безошибочной уверенностью.
— Например?
— Например... — я замялась в поисках ответа. — Ну, хотя бы, — шутливо сказала я, — сколько ни буду я заниматься обменом, в этом доме мне не жить.
— Как знать! — засмеялся в ответ на мою шутку Птицын, и мы вошли в галерею.
Один из живущих в этом доме, это был Михаил Михайлович Пришвин, не побоялся записать в те дни в своём дневнике: «Вот у меня прекрасная квартира, но я в ней как в гостинице. Вчера Федин позвонил мне и с удивлением сказал: — Я сейчас только узнал, что вы живёте со мной в одном доме. — И целый год, — сказал я. — Целый год! — повторил он...
А раньше, бывая в Ленинграде, я заезжал к нему, и он, бывая в Москве, заезжал. И так все писатели живут, скрывая друг от друга свою личную жизнь, как будто вместе сообща делают какое-то скверное дело и в частной жизни им противно друг на друга глядеть».
«Остаются только твои семейные, да ещё два-три старичка, с которыми можно говорить обо всём без опасения, чтоб слова твои не превратились в легенду или чтоб собеседник не подумал о тебе как о провокаторе... Что-то вроде школы самого отъявленного индивидуализма. Так в условиях высшей формы коммунизма люди России воспитываются такими индивидуалистами, каких на Руси никогда не было».
«Говорят, комнаты в Москве подешевели, можно за пять тысяч купить. Это оттого, что высылают мужчин, а женщины, отправляясь к мужьям, ликвидируют квартиры.