Страница 9 из 9
Незаметно наступили сумерки. Векшины отемнели и остановились на ночёвку в ельнике. Буран стих. На небе в морозной пыли появились мелкие звезды. Яков Тимофеевич достал из сумки охотничий топорик.
— Ночь-то долга, — сказал он. — Чтобы нам не ляскать зубами, давай хорошенько оборудуем свой ночлег.
Выбрав самую большую и густую ель, он разжёг возле неё костёр. Затем обрубил часть нижних веток, лежащих на земле. Под елью у ствола образовался почти глухой шалаш. Из поваленных сухих деревьев старик вырубил два длинных чурбака, сделал в них пазы, как делают в стенах деревянного дома, и положил чурбаки один на другой, паз к пазу, между кольями, у самого входа в шалаш. Потом параллельно им через метр положил ещё два таких же чурбака. В пазы между чурбаками наклал раскалённые угли. Угли и медленно горящие чурбаки дали тепло.
Перед входом в шалаш получилось нечто вроде отапливаемого коридора. Накидав под дерево еловых веток, Яков Тимофеевич сказал сыну:
— Вот так-то ладно будет, тепло, как на полатях.
Георгий снял полушубок, положил рядом Стрелу и накрыл себя и собаку с головой.
Отец сделал три выстрела, покричал Семена — ответа не было — и лёг возле сына.
Семена они нашли на другой день к полудню. Парень возвращался от Каменного хребта усталый, осунувшийся. Звонкий, с ввалившимися боками и опущенным хвостом, уныло плёлся за ним по пятам и даже не кинулся навстречу своим друзьям — Стреле и Хриплому.
— Ты что же, — напал на брата Георгий, — не знаешь, где юг, где север? Заплутался на своём стану! Ведь на южной стороне деревьев больше ветвей, а на северной меньше. И на северной стороне внизу на стволах растёт мох. Разве ты не мог этого определить? Эх ты, тюхтяй!
— Да я совсем и не плутал, — угрюмо сказал Семён, облизывая обсохшие губы.
— А что же ты делал?
— Я ходил за лосем. Как только убил куницу у Хрустального ключа, мне под руку подвернулся сохатый. Он лежал в ельнике. А как услышал выстрел, поднялся и пошёл в горы, зашумел, запыхтел. Я тут же за ним. Вот и ходил.
— И не убил?
— Я бы его взял, да Звонкий подвёл. Плохо держит крупного зверя… А куница — вот она. Прямо в голову бабахнул… Да ещё белку вот добыл. Думаю, дай стрельну ей в живот, попробую, убойное это место или нет? Оказывается, убойное… А лося я всё равно возьму. Маленько отдохну дома — и в поход. Я теперь знаю, где он жирует. Все рябинки объел в горах.
— Ты рябинки объел, — съязвил Георгий.
— Не я, а сохатый. Разве ты не знаешь, чем сохатые питаются?
— Ну, ну, знаю. А у тебя, брат, фантазия здорово работает. Из тебя хороший лесовик получится.
Гошка локтем подтолкнул отца и подмигнул ему: дескать, врёт наш Семён, как заправский охотник.
По дороге домой Яков Тимофеевич сказал старшему сыну:
— Ты, Семён, можешь, однако, ехать в большое стойбище. Я пошлю записку аймачным начальникам, тебя там сразу устроят. Люди меня в Глухарином шибко знают, на почётное место садят. Станешь там бумаги писать или книги выдавать. Слышишь, сын? Только помни, крепко помни: всякое дело, какое дадут, надо любить. Без любви к делу нигде не найдёшь счастья. А без счастья какая жизнь?
Семён вдруг вспыхнул, раскраснелся, схватил отца за рукав, остановил:
— Нет, отец, нет! В Глухариное я не поеду. Буду охотником. Я уже начинаю разбираться в «лесной книге». Даю тебе честное комсомольское слово. Она станет моим первым, главным учебником жизни. Где-то я вычитал: дескать, на ошибках мы учимся… Гошка, дай твою руку! В следующий раз вместе пойдём на промысел. Ладно?
— Ладно, — свысока, как большой, сказал Георгий, — если не станешь задирать передо мной нос.