Страница 3 из 263
«Увидела торговку – и хвать у ней морковку, она, она голодная была!»
Осудив себя за ошибочные и местами даже паскудные мысли, красный командир констатировал, что в виденной им картине есть кое-что неправильное. Не парень у обелиска (командировочный, поди!) – сам Обелиск. Что же это выходит? Воздвиг господин Власьев, придворный царский архитектор, это серое неподобие, дабы род Романовых восславить. Свергли угнетателей – а каменюке монархической хоть бы хны, лишь имена новые выбили. Были одни цари, старые, стали иные – новые. А что иначе зовутся, так велика ли разница?
В одном из госпиталей, куда занесла его фронтовая доля, довелось командиру прочесть старую книгу без обложки. Написал ее древний римлянин Корнелий Тацит. В гимназии не довелось, а здесь два раза перелистал, да и потом отдавать не хотелось. Среди прочего была там история про то, как некий римский губернатор, не пожелав на новую императорскую статую тратиться, просто заменил голову у старой. Так чем власть пролетарская того губернатора лучше? Стоило этакую тучу народа истреблять, чтобы вновь владыкам монументы ставить?
«Увидела чекиста – и убежала быстро, бока, бока отбили ей в ЧК…».
Нет, не заладилось в это утро у бывшего командира РККА. Больному да слабому даже крокодила из песни поперек дороги станет. С пресмыкающейся тварью у него были особые счеты. Не с нею самой – пусть себе по улицам гуляет, ежели охота. А вот марш «Дни нашей жизни» композитора Чернецкого, на который оная «крокодила» пелась, командиру крепко не полюбился. Воевал он с января 1918-го, с самых первых выстрелов, и к последней, польской кампании, насмотрелся всякого. Понял: много дряни на войне, но хуже нет, когда над тобой и товарищами твоими – дурак-начальник. Что ни говори, а самое дорогое на свете – глупость, ввек не расплатишься.
Начальство попадалась всякое, лучше и хуже, но весной 1920-го поставили на их полк нового командира – бывшего унтера 129-го Бессарабского пехотного, для которого (для полка, не для унтера, понятно) Чернецкий и сочинял свой марш. Вот тогда «крокодилы» и наслушались. Комполка, как позже выяснилось, прежде служил в музыкантской команде, вот и тешил душу. Маршировать под «Дни нашей жизни» – ладно, но когда загремело, и паны-поляки войной пошли, вздумалось бывшему музыканту атаковать врага в полный рост, словно на царском смотре. В штыки – под «крокодилу».
«Увидела япошку – и хвать его за ножку…»
Был полк – не стало полка. С тех пор для красного командира бодрый маршик Чернецкого стал ничем не лучше вечного похоронщика-Шопена. Старался вспоминать пореже, забыть, а в это утро, как на зло – привязалось, следом идет, отставать не желает.
«По улицам ходила…» Да чтоб тебя вместе с твоим композитором! Отстань!..
В самом конце аллеи он обернулся. Возле серого Обелиска было пусто – незнакомец в офицерской шинели исчез, не иначе отправился бомбы в вождей кидать и гайки в рельсах отворачивать. Красный командир невольно усмехнулся. Бомбы для вождей, конечно, перебор, но если бы «контрик» не пожалел пару фунтов толу ради монаршьего монумента, он, член РКП(б) с мая 1916-го, не стал бы возражать. К чертовой матери всех царей – и прежних, и нынешних! Эй, крокодила, ты не против?
Ответа не было – вредная тварь предпочла промолчать. Испугалась, поди!
2
– Разрешите?
Ответа дожидаться не стал – взял и зашел. Прикрыл визгливо скрипнувшую дверь, поправил гимнастерку, привычно бросил руки вниз, вздернул подбородок:
– Вырыпаев Виктор Ильич. Мне нужна Техгруппа Научпромотдела.
– Ага!
Ответ прозвучал из-за стола. Говоривший даже не поднял головы, продолжая изучать густой машинописный текст. К чему именно относилось «ага» – к «разрешите» или к фамилии посетителя, понять было совершенно невозможно. Гость не настаивал. Он явно не спешил – неторопливо повернулся, осматривая помещение, потом столь же неспешно поглядел в окно. Смотреть, впрочем, было почти и не на что. За окном – влажный булыжник маленькой площади, посреди которого вольно разместилось чье-то черное авто, комната же казалась самой обычной – стол с черным телефоном да три стула. Портрет Карла Маркса на стене, чайник на подоконнике – и еще одна дверь, запертая и опечатанная, правда, не сургучом, а полосками, нарезанными из полосатых обоев. Второй столик, поменьше, забился в угол. Он не пустовал, будучи занят пишущей машинкой «Ремингтон» – полезным изобретением американца Шолеса. Обычно в таких кабинетах воняло табаком, но здесь явно не курили. Пахло мятой, и этот неожиданный запах был единственным, чему стоило удивиться.
– Я сейчас…
Тот, кто сидел за столом, без особой охоты положил бумагу в желтую папку с тесемками, выдвинул ящик стола, отчего-то поморщился, затем быстрым движением смахнул папку вниз, отправляя ее в фанерные глубины, после чего задвинул ящик обратно. Все это проделывалось с немалой ловкостью, но, и это было еще одной странностью, исключительно левой рукой. Правая бездействовала, будучи спрятана в карман брюк.
– Все!
Подведя таким образом итог, хозяин кабинета резко встал, шагнул из-за стола – невысокий цыганистого вида брюнет в старом залатанном британском кителе. Короткая стрижка, черные глаза с хитринкой, гладко выбритое лицо.
Орден на красном муаре.
– Не ошибся, товарищ. Техническая группа – прямо здесь. Пока что исключительно в объеме моей скромной личности. Тулак Семен Петрович, бывший командир роты.
Левая рука была уже протянута в сторону гостя – по виду тоже военного, и тоже с орденом, но не на муаре, а просто на застиранной почти добела гимнастерке. В отличие от леворукого, тот, кто вошел, был альбиносом – белые брови, светлые ресницы. Голова бритая, словно у красного героя Котовского, на правой щеке – глубокий шрам.
Вошедший, помедлив самую малость, тоже протянул левую ладонь.
– Будь готов!
– Всегда готов!..
* * *
– Где только не встретишь скаута, – усмехнулся поручик. – Ты из каких?
Вопрос был не слишком понятен, но командир РККА сообразил сразу.
– Из «юкистов», ясное дело. Красный галстук, красный флажок! Был заместителем командира дружины – еще в 1917-м. Мы одни из первых большевиков поддержали. А ты что, из «лесных братьев»?
– Вроде того, – не стал уточнять бывший белый офицер. – А сейчас, значит, в подполье?
– Почему – в подполье? – искренне удивился «юкист». – Скаутское движение, понятное дело, оплот монархизма и реакции, зато пионерская организация имени героя древности Спартака – самая что ни на есть коммунистическая реальность. А если приглядеться – то же самое, только рубашки белые. Дело правильное! Как там в «скаутском Обещании»? «Разведчик весел и никогда не падает духом». Как раз для нас с тобой.
Поручик не стал спорить. Да, настоящий скаут весел – и никогда не падает духом. Его младший брат был вожатым в подпольном «Братстве костра» – последней скаутской ячейке Киева. Уезжать отказался, не желая бросать своих отважных мальчишек. «Разведчик – брат всякому другому разведчику» – гласит Обещание.
Значит он, белый поручик – брат красному «юкисту»?
* * *
– В общем, присаживайся, товарищ Вырыпаев, – хозяин кабинета пододвинул поближе стул, после чего присел и сам, но не за стол, а рядом. Гость кивнул, устроился на стуле – и внезапно скривился, словно лимон зажевал.
– Болит? – не без сочувствия поинтересовался Семен Тулак. – Это от погоды. Сырость, я тебе скажу…
– Рука, – вздохнул альбинос, – крепко ты ее сжал. Мне кисть из кусочков собирали.
Он поднял левую ладонь, неуверенно пошевелил пальцами, вновь поморщился. Тулак понимающе кивнул, приподнялся со стула, покосился на свою правую, по-прежнему пребывающую в кармане.
– Ага, знакомо. Давай сразу, для полной ясности. Меня на Польском фронте здорово приложило, уже под самый конец. Ничего, оклемался. А добавили, уже в мирное время, можно сказать, в служебной командировке. Правой руке – полная амба, еле пальцами двигаю. Демобилизован вчистую за полной бесполезностью в деле защиты РСФСР. Я ведь тебе левую протянул, не потому, что скаут. Правой мне и карандаш не взять.