Кирилл и Мефодий

Это новое интеллектуальное настроение недолго оставалось анонимным. Его приверженцы обнаружились на самом верху византийского общества. Первым императором-иконоборцем считают Филиппика (VIII век), представителя знатного армянского рода. Он хоть и правил всего два с лишним года, успел прославиться принадлежностью к восточной и африканской ереси монофелитов. При нём во дворце уничтожили настенное изображение VI Вселенского собора, того самого, на котором монофелитство было осуждено. Эта акция Филиппика по сути явилась первым в империи ромеев официальным покушением на святые образы.

Император Лев Исавр, выходец из Сирии, действовал ещё решительнее. По его указанию иконные изображения, фрески с религиозными сюжетами во многих храмах замазали краской. В 730 году во дворце были собраны представители духовенства, разделявшие взгляды этого василевса. Совещание огласило эдикт, который запрещал поклонение иконам. Когда в самом центре Константинополя некий придворный чиновник принялся по верховному распоряжению рушить скульптурную икону Христа, тут же собралась негодующая толпа. Она состояла, в основном, из женщин и монахов. Кощунника забили до смерти.

Император, похоже, только и ждал такой развязки. Виновные в убийстве были схвачены и самым жестоким образом наказаны. Эти происшествия неожиданно получили широчайшую огласку во всём христианском мире. Тогдашний римский папа Григорий II прислал письмо Льву Исавру, надеясь по-отечески вразумить его простыми и наглядными доводами. «По этим изображениям люди необразованные составляют понятия о существе изображаемых предметов, — объяснял Григорий, — мужи и жёны, держа на руках новокрещёных малых детей, поучая юношей или иноземцев, указывают пальцами на иконы и так образуют их ум и сердце и направляют к Богу. Ты же, лишив этот бедный народ, стал занимать его празднословием, баснями, музыкальными инструментами, играми и скоморохами!»

Начав с вразумления, папа затем перешёл к обвинению, чем вызвал ярость василевса. Ярость настолько сильную, что, услышав о соборе в Латеране, осудившем иконоборчество, Лев Исавр отправил к берегам Италии военный флот — с намерением примерно наказать Западную церковь.

С этого времени и почти на столетие вперёд противостояние иконопочитателей и иконоборцев оттеснило в умах современников все другие конфликты богословского содержания. Но если бы это противостояние разрешалось лишь площадными перепалками, письменными доводами да приговорами соборов! Нет, распря оказалась отнюдь не бескровной. Она то и дело грозила перерасти в самую настоящую гражданскую войну. Последователи Льва Исавра (среди них особенной жестокостью отличился Константин V, получивший за это в народе сразу два грубых прозвища: Копроним, то есть «дерьмоименный», и Кавалин, что значит «кобылятник») выступали как раз против «социальных низов». А те, вместе с обитателями большинства монастырей, отчаянно защищали своё право молиться перед иконами, церковными фресками и мозаиками.

Ожесточённые отпором, иные из императоров всерьёз подумывали вообще упразднить большинство монастырей. В монашестве они видели рассадник сопротивления, силу, которая стремится оскорбить в глазах толпы значение цесарской власти. Самый, пожалуй, отважный из вождей сопротивления, игумен столичного монастыря Феодор Студит, вернувшись из ссылки, при первой же возможности напрямую высказал свои убеждения тогдашнему императору Льву Армянину: «Бог поставил одних в церкви апостолами, других пророками, третьих учителями и нигде не упомянул о царях. Цари обязаны подчиняться и исполнять заповеди апостольские и учительские, законодательствовать же в церкви и утверждать её постановления — отнюдь не царское дело!» Разгневанный правитель тут же отправил Феодора в очередную ссылку.

Монастыри, и не только расположенные в Константинополе, понесли в ту эпоху неслыханный урон. Обители настолько обезлюдели, что иногда гонимому народу казалось: антихрист уже действует открыто и поселился именно в столице православного мира.

В доктрине иконоборцев, безусловно, содержалась тайная часть. Но, видимо, она никогда не станет достаточно прозрачной, поскольку, как лишь возникала угроза её обнародования, личные архивы ересиархов уничтожались ими самими. К тому же бывали случаи, что их сгоряча, как скверну, уничтожала противная сторона.

И всё же сохранилось множество письменных и вещественных свидетельств, которые дают понятие о размерах иконоборческих репрессий и способах уничтожения церковной живописи. До XXI века в разных пределах бывшей Византийской империи сохранились храмы, расписанные по указаниям иконоборческих властей: вместо изображений Христа, Богоматери и святых — растительные орнаменты, птицы, звери, раковины, корзины с плодами… В этой декоративной манере нетрудно обнаружить прямое воздействие иудейской и исламской доктрин, запрещающих человеческие изображения в религиозном искусстве.

Вообще идеологические влияния, шедшие с левантийского Востока, были чрезвычайно сильны в воззрениях иконоборцев. Это отмечают даже историки и искусствоведы, не склонные задерживать внимание на этническом происхождении и личных симпатиях императоров-ересиархов. Известный знаток византийской религиозной живописи В. Н. Лазарев писал: «Нет сомнения, что партия иконоборцев имела единый центр, где вырабатывалась её сложнейшая идеология, никогда не сделавшаяся доступной простому народу. Это была чисто придворная партия, доктринёрски настроенная, насквозь пропитанная интеллектуализмом. Нельзя было приучить народ, уже более двух столетий поклонявшийся иконам, верить в такого бога, которого никто не мог изобразить. Поклоняться такому богу и верить в него могли лишь интеллектуалистически настроенные верхи, а не широкие народные массы. Вот почему иконоборческое движение кончилось крахом. Как ни было оно глубоко связано с сущностью восточного христианства, в конечном итоге оно затрагивало одну из его основных твердынь, на которых покоилась вся греческая религиозность. Победа иконоборцев была бы победой Востока. Тем самым Византия отстояла свою независимость».

Но пора вернуться к «Прению Кириллову с Аннием патриархом». «Житие Кирилла» сообщает, что Иоанн Грамматик и после того, как был свергнут с престола, не переставал возмущаться по поводу такого неприличного с ним обращения. «Насилием меня согнали, не переспорив меня, — настаивал он, — ибо не может никто противостоять словам моим».

Не потому ли его вызов был однажды всё-таки принят?

«Цесарь же с патрикиями, подготовив Философа, послал к нему (Аннию. — Ю. Л.), сказав так: "Если сможешь юношу этого переспорить, то снова престол свой получишь"».

В какой-то легкомысленно-сказочной раскраске этих слов, между прочим, — ещё одно подтверждение того, что спор не мог состояться в промежутке между 842 и 843 годами, как полагал македонский исследователь X. Поленакович. Ведь тогда Михаил III был ещё ребёнком трёх, от силы четырёх лет. А вот несколькими годами позже молоденький цесарь, слегка разобравшись в том, кто такие эти иконоборцы, сверженные его матерью, и кто таков этот упорствующий в заблуждениях еретик Анний, мог, потехи ради, пообещать старику, когда-то охмурявшему ересью его отца: одолеешь в споре нашего юношу, верну тебе патриарший престол.

Здесь, в скупом житийном сообщении, уже проступает, пусть лишь намёком, характер василевса, любителя розыгрышей, конных ристалищ и словесных перепалок. Для последних у него уже есть на примете свой Философ, которым можно распоряжаться как собственностью, проверяя заодно, точно ли этот солунянин необыкновенно умён и ловок в спорах, или зря о нём шумит молва. Ведь это было бы скучно и неприлично, если бы у него, цесаря, имелись под рукой только воины, министры, евнухи, конюхи, всевозможные любители хлебнуть винца и поболтать о девицах, всякие шуты гороховые, а не было бы, для разнообразия, своего Философа. Надо только как следует юношу вооружить к турниру, потому что опальный еретик и маг, слышно, спуску и теперь никому не даёт и, глядишь, может заспорить неопытного противника до смерти.