Страница 2 из 16
Так в июне 1791 года оборвалась жизнь швеи миссис Джонс.
Глава первая
Бригадирский галун
Лифляндский генерал-губернатор Сергей Федорович Голицын стоял у окна и глядел на скучную серую реку. Слева был наплавной мост, по нему тащились телеги. Справа шел от устья парусник. Прямо — плоский, как тарелка, левый берег Двины с амбарами на сваях, чтобы потопом не повредило коноплю и лен. У причалов — струги, этакие плавучие дома с округлыми крышами. Вот теперь изволь любоваться этим пейзажем, пока государь Александр Павлович не придумает тебе другого занятия. А государь и месяца не прошло, как короновался… или прошел уж месяц?.. Все одно — у него теперь иных забот хватает. Посадил преданного человека в губернаторское кресло, и до поры о нем можно забыть.
Резиденция Сергею Федоровичу сразу не понравилась. Она имела самый унылый вид. И плевать, что в ней уже чуть ли не двести лет сменяли друг друга губернаторы, сперва польские, затем шведские, наконец, российские. Что приятного в толстостенном замке на речном берегу, приспособленном под резиденцию, да не красивом готическом замке с башенками и шпилями, как их рисуют в книжках, а самом простом, имевшем форму квадрата, с двумя огромными башнями по углам? С северной стороны к квадрату прилеплен форбург, который на самом деле конюшня с каретником и немногими помещениями для людей, фасады кое-как приспособлены к современному вкусу — и изволь считать это неуклюжее здание резиденцией!
Хорошо хоть, старинных камней и кирпичей не видать, замок одет в пристройки, как щеголиха в нарядный салоп поверх затрапезного платьишка. Лет двадцать назад к стене, выходившей на замковую площадь, пристроили четырехэтажный корпус — есть, где разместить присутственные места и губернаторскую канцелярию. Но сама площадь!.. Снести-то с нее деревянные хибары — снесли, а придать ей достойный вид позабыли. И сей пустырь у горожан почитается модным гулянием!
Супруга, Варвара Васильевна, тоже, разумеется, недовольна новым жилищем, но ее недовольство было всеобъемлющим. Даму изъяли из ее привычной обстановки, из прекрасной усадьбы, ненаглядной Зубриловки, с садом и всеми службами, где так хорошо на приволье вести хозяйство и растить сыновей. Даму поместили в крепость с узкими улочками, хуже того — в совершенно немецкую крепость. Варвара Васильевна — невеликая любительница светской жизни, но хоть изредка-то бывать в гостях и принимать у себя надо? А тут ее по воле государя замкнули, как в парижской Бастилии — та тоже чуть ли не посреди Парижа стояла, пока не разрушили. В церковь пойти — и то можно из замка не выходить, вон он, коридорчик, ведущий в домовый храм Покрова Богородицы. Очень скоро коридорчик пригодится, октябрь на дворе, начинается осенняя слякоть… в Петропавловский храм, что в Цитадели, дама шлепать по лужам не пожелает… разве что велит закладывать карету и везти себя к храму «Живоносный источник», что при госпитале… Нет, не велит! Будет сидеть злая в старинной хоромине и гонять дворню. Знатный норов, что и говорить!
Сергей Федорович вспомнил, как добрые люди советовали: не женись на рыжей! Оставь рыжую другому жениху; вон он, другой, красавчик Волконский — богаче, образованнее, в свете блистает. Голицын и ростом пониже, и левый глаз от рождения косит преужасно, приходилось щуриться, чтобы скрыть этот порок, и оттого вид у Сергея Федоровича смолоду был подозрительно насмешливый. А вот надо же — любимая племянница светлейшего князя Потемкина Варенька Энгельгард выбрала не Волконского, а Голицына, полюбился он ей, рыжей и своевольной, раз и навсегда. Светлейший охотнее-то отдал бы «улыбочку Вареньку» за Волконского, но с ней ведь не поспоришь.
Повенчались пятого января семьдесят девятого года — и двадцать два года были верны друг другу безупречно. Десять сыновей в семье — не шутка! Ни одной дочери, только мальчики: Григорий, Федор, Сергей, Михаил, Захар, Николай, Павел, Александр, Василий, Владимир. А с Волконским, несмотря ни на что, так и остались друзьями.
Сергей Федорович посмотрел в окошко: погоды тут не лучше петербуржских, небо заволокло, дождь вот-вот прольется. Как подумаешь, так и вспомнишь добрым словом покойного государя Павла Петровича. При нем хоть и скрылись от опалы в Зубриловке и Казацком, а жили весело — сейчас бы там с утра по чернотропу с гончими в лес, где отъевшиеся к зиме зайцы. А тут не до зайцев, тут изволь исполнять служебные обязанности. Да и собаки в Зубриловке оставлены. Тоска… Одних бумаг — каждый день по пуду… Избаловались, сударь, в своей деревне! Извольте править государеву службу! Во всех войнах побывали, за Очаков из рук самой государыни шпагу с бриллиантами получили — теперь вот воюйте с обнаглевшим от собственной значимости рижским магистратом!
За бумагами, собственно, он и пошел самолично в канцелярию, да и не только — хоть живые физиономии увидеть! Что толку сидеть в мрачном кабинете?
При его появлении канцеляристы встали. Сергей Федорович особо поздоровался с Сергеевым — сообразительность и деловитость этого чиновника он оценил сразу, как только вселился в Рижский замок. Думал было поставить его начальником канцелярии, да решил: пусть подождет, сперва нужно сделать человеком Косолапого Жанно.
Если только вообще возможно сделать из медведя человека…
Все встали и поклонились, а сие дитя природы сидит, склонившись над столом, и старательно орудует ножичком. А что за наиважнейшее дело? А это наш Иван Андреевич срезает разнообразные сургучные печати с писем. Они его интересуют более чем содержимое!
Сергей Федорович, привычно щуря левый глаз, уставился на своего начальника канцелярии. Тот поднял наконец крупную голову — голову умного мальчика, кудрявого и полненького, этакого белокожего темноглазого купидона, тридцати трех лет от роду и семи пудов весом. Пожалуй, Косолапого можно бы и счесть красивым мужчиной, кабы не избыток сала, обволакивавшего его равномерно, как это бывает с медведем, собравшимся залечь в берлогу.
Впрочем, медведь, кажется, более опрятен. А по сорочке Жанно всякий скажет, чем он сегодня завтракал.
— Сергей Федорович! — воскликнул Косолапый, с трудом выбираясь из-за стола. — Вот, полюбуйтесь, нарочно для вас отложил!
Среди всей корреспонденции, с которой имела дело канцелярия, кроме важных депеш и донесений из столицы всегда попадалось несколько писем, вызывавших общий хохот. Всякий безумец, за кем не уследили родственники, норовил отправить прожект господину генерал-губернатору. Всякий обиженный магистратом русский человек из Московского форштадта искал у него справедливости, а как вчитаешься — сам же и оплошал. Начальник канцелярии, отодвинув стопку бумаг, несомненно более важных, чем смехотворное послание, отыскал лист, исписанный вкось, и прочитал казенным тусклым голосом (актер он был превосходный):
— «… после двух прошений о помещении моем к какому-либо месту, проведя еще четыре месяца в тщетном ожидании, дошел ныне до такого состояния, что для прокормления моего семейства не остается у меня более, как только споротый с прежних моих мундиров галун…»
Тут Косолапый Жанно сделал паузу. Очевидно, полагалось усмехнуться занятной выдумке просителя. Но Сергею Федоровичу вовсе не было смешно. Он посмотрел в глаза своему начальнику канцелярии и не увидел в них веселья, а только вопрос: поняли ли вы, сударь, что сие значит?
— Ловко, — сказал Сергей Федорович. — Кем подписано?
— Отставным бригадиром Петром Дивовым.
— Это он не сам изобрел, а кто-то его надоумил.
— Но как удачно сказано! Другой бы писал, что проливал кровь за отечество, что малые детки плачут, а этот одно выбрал — галун с боевого мундира. И более ничего не прибавить.
— Да и ответить отказом невозможно. Разве только окажется, что это догадливый мошенник.
— Я, коли позволите, завтра сам схожу и проверю, что это за бригадир Петр Дивов. Оно и для моциону полезно.
Сергей Федорович тут лишь вспомнил, что завтра воскресенье. Он сделал еще шаг к столу, чтобы говорить потише, не для посторонних ушей.