Страница 2 из 4
Когда мальчик станет взрослым, судьба забросит его во множество стольных градов, от Вены и Берлина до Нью-Йорка и Мехико, но их блеск и грандиозность никогда не затмят первого яркого детского восторга и восхищения. И не забудется тоска при возвращении к родным яновским пенатам: «Это было сероватое детство в мелкобуржуазной семье, в деревне, в глухом углу, где природа широка, а нравы, взгляды, интересы скудны и узки». У Льва не было покупных игрушек, только раз мама привезла из Харькова бумажную лошадку и мяч. Его привилегированные ровесники из высших сословий катались на английских пони под присмотром гувернанток-француженок на набережных Лазурного берега. Саша Керенский, например, наслаждался счастливой жизнью с отцом, заведующим сразу двумя школами в Симбирске, и мамой, наследницей богатого состояния московского купца.
У Давида Леонтьевича (Львовича) Бронштейна (1843–1922) и Анны, или Аннеты, Львовны, урожденной Животовской (скончалась ок. 1910) не было наследства либо классовых привилегий. Потомки яновчан и сегодня уважительно делятся семейными воспоминаниями о Давиде Леонтьевиче. Рачительный, настоящий хозяин, правда, крутого нрава. Лев был мягче. Однажды, тогда еще ученик реального училища, он приехал из Одессы на каникулы. Увидев, как сезонным рабочим вынесли нехитрый обед в корыте, он не мешкая помчался в Бобринец и накупил гору столовых приборов и фарфоровых, не фаянсовых, тарелок; позже, в голодную пору военного коммунизма, по личному указанию Троцкого в Яновку не единожды доставляли продовольственную помощь.
Фамилия Бронштейн происходит из двух слов на идиш: «брон» – коричневый и «штайн» – камень. В первой половине XIX века род Бронштейнов мигрировал с Полтавщины осваивать новорусские степи, целину южноукраинских ковыльных степей. Здесь, около Бобринца, по соседству с немецкими колонистами, они основали поселение Громоклея – одноименное название с речкой, правым притоком Ингула длиною чуть больше 100 километров. Существует давний спор, будто Давид Бронштейн был в колонии приемным ребенком, переданным в Громоклею на воспитание по просьбе живущей поблизости овдовевшей княжны, родственница которой родила мальчика от служившего в имении аристократов незаконного сына Пушкина. Воздержусь от собственных оценок. Только плесну масла в огонь полемики. Сторонники родства Троцкого с Пушкиным в качестве одного из решающих аргументов приводят их общее заболевание – падучую. Но сам Троцкий полагал свой недуг унаследованным от матери. Впрочем, на фоне легендарной жизни вождя меркнут любые предания.
Бронштейн-старший обладал некоей пассионарностью, предпринимательским гением. Он без колебаний покинул колонию Громоклея и дистанцировался от ее замшелых порядков. Маленький Лев, которого возили в колонию осваивать азы грамоты, с ужасом наблюдал, как по решению колонистов неугодного, на их взгляд, собрата отправляли в ссылку в Сибирь «как вредного члена общества». Давид Леонтьевич сначала покупал и арендовал земли, и Лев на примере взрослых, соседей отца постигал азы рыночной экономики. Многие помещичьи семьи с их французским языком, бильярдом и прочим беспутством без надлежащего внимания к своему хозяйству разорялись. «Они валились, как сухие листья с дерева». Бронштейн-старший тем временем арендовал все больше земли. Он настолько развернул зерновое хозяйство, что отказался от услуг заезжих негоциантов и экспортировал зерно через посредника прямо в Николаевском порту. Бывали и кризисы. Так, однажды он посетовал, что эта, как ее… Аргентина выбросила слишком много зерна и сбила цены.
Анна Львовна была верующей и любящей матерью. Она выросла в городе и чувствовала себя в селе неуютно. Только четверо из восьми ее детей не умерли в детстве от болезней. Лев был пятым ребенком. Впоследствии его младшая сестра Ольга вышла замуж за большевистского вождя Каменева, а затем ее расстреляли в первые месяцы войны в Орловском централе.
В свои семнадцать лет, уже покинув отеческий дом, Лев порадовался за семью, которая наконец возводила каменный дом, крытый железом: «Родители покупали вообще мало, особенно в старые годы, – и отец и мать умели беречь копейку…» В советское время в этом доме была начальная школа. Ее закрыли к началу 1970-х, во дворе вырыли скотомогильник. Жители соседней Кетрисановки, на берегу Громоклеи, разобрали добротные кирпичи с клеймом «Б» и возвели себе две хаты и летнюю кухню. С той поры над ними подтрунивают: «Вот придут Бронштейны…»
Нет, не придут, не вернутся. В гражданскую вчерашний капиталист из Яновки Бронштейн, владелец земель, стад, кирпичного завода, мельницы, броварни, недвижимости, постоялого двора и аптеки в Бобринце, чудом уцелел, несколько сотен километров прошел по пылающей Украине. Перед смертью начальствовал на государственной мельнице под Москвой, любил на родном украинском посудачить о видах на урожай с наркомом продовольствия Цюрупой. Когда он умирал, Лев стоял на трибуне перед делегатами конгресса Коммунистического Интернационала.
Всех, связанных родственными узами, просто знакомых Троцкого на Кировоградщине репрессировали в 1930-х. Колонию Громоклея уничтожили фашистские захватчики. Сегодня на ее месте голая, без единого камешка степь. До начала 1960-х годов на разоренном яновском еврейском кладбище уцелела одна-единственная надгробная мраморная плита на могиле матери вождя. А затем вандалы прицепили трос к трактору и сорвали надгробие в поисках клада. Не прошло и нескольких недель, как один из них попал под трактор и умер по дороге в больницу, второго убила балка горящего дома.
С 1902 года Троцкий, с небольшим перерывом в 1905–1907 годах (первый, неудачный переворот, суд и побег с этапа на оленях), обитал преимущественно в западноевропейских столицах. Рафинированный литератор, знаток сецессиона и фрейдизма, меломан, он не мыслил утро в Вене без кофейных и папиросных ароматов, утренней свежей газеты и стакана холодной из-под крана воды в «Cafe Central», Herrengasse, 14. Каким образом ему удалось подчинить себе в 1917 году пугачевщину, фронтовиков, крестьян и рабочих? Венцы – писатель Цвейг, художник Климт – удивлялись самому вопросу о возможности революции в России: «А кто ее там совершит? Троцкий из «Cafe Central» за шахматной доской?» Оказалось, именно он и совершит, прогремит. В 1917 году Урицкий заметил в беседе с Луначарским и Мануильским: «Вот пришла великая революция, и чувствуется, как ни умен Ленин, а начинает тускнеть рядом с гением Троцкого».
Троцкий подчинил, повел за собой массы, потому что говорил с ними на одном языке. До восьми лет он рос среди крестьян, сезонных рабочих, на земле, в селе, которое составляло экономическую и социальную основу тогдашней России. Восемь жгучих степных лет с их кульминацией, уборкой урожая, «жнивами», страдой. За ней приходит молотьба на току, за клунями. Мешки с пшеницей заполняют клуни, Бронштейн-старший трудится наравне со всеми, Лев рядом, с селянами. Крестьяне и их сыновья пошли в 1914 году на фронт и за три года кровопролитий утомились и потеряли веру в лозунги «За царя и Отечество!». Им после отречения от престола царя Николая в феврале 1917-го были глубоко безразличны временные полуправительства с их Чрезвычайными следственными комиссиями (ЧК изобрели при Керенском) и парламентами. Троцкий в 1917 году не сомневался, что эти люди мечтают о безоговорочном избавлении от ужасов войны, гнета помещиков, о своем хлебе. Ленин тогда же признался, что он сам голодающие массы воспринимает отстраненно: «О хлебе я, человек, не видавший нужды, не думал. Хлеб являлся для меня как-то сам собой, нечто вроде побочного продукта писательской работы».
Троцкому уходить в люди было ни к чему. Вождя воспитала сельская украинская глубинка: «В мастерской, в людской кухне, на задворках жизнь раскрывалась передо мною шире и по-иному, чем в семье… Многое из тех бесед вошло в сознание навсегда. Многое, может быть, легло в основу моего отношения к современному обществу».
Маленький Лев навсегда запомнил, как пороли провинившихся, арестовывали пришлых батраков за неисправные документы; на его глазах проходили первые в его жизни забастовки. На Херсонщину в жатву на заработки приходило до 300 тысяч «заробитчан» с Киевщины, Черниговщины, Полтавщины. Шли целыми семьями, неделями, пешком, питались буквально краюхой хлеба. До Покрова, около четырех месяцев жили под открытым небом в поле, в дождь укрывались в стогах.