Огняник

Это слишком дорогая, подозрительно дорогая плата и лишь помеха на долгом пути, но…

— Покажите образец.

— Турка у вас найдется? Или хотя бы кофейник. Сахар с собой в котомку брали?

Через минуту стальная кастрюлька с носиком уже на плите, надбитые чашки и штук семь черствых пряников — на салфетке, брошенной с краю стола, люди — за столом.

— Неудобно распивать напитки с незнакомцем.

— И с незнакомицей.

— Зоя Владимировна. Просто Зоя.

— Владислав. Просто Волек.

— Иностранец?

— Славянин, однако.

— А кофе хороший.

— Редкий даже по докризисным меркам.

— У нас был кризис? Вот не заметила.

— Вялотекущий. Растянулся лет на двести, по моему подсчёту.

В большом, «чистом» зальце расположена тыльная часть голландки, ровно побеленная панель с одной вьюшкой на верху и даже без трещин в обмазке. Когда Зоя протопила печь, а Волек затворил трубу, оба догадались, что это самая тёплая комната в доме. И самая светлая — если щиты в окон отвалить.

…широко распахнут старый диван под названием «тахта», низкий, с подушками и валиками, и застелен пледами и шалями. Не беда, если всему этому больше лет, чем самой Зое, что распахнула, расстелила саму себя посреди тахты, закрылась маленькими ладошками. Не хватает рук на всё и вся, ну что поделать!

Руки Волека бережно отводят их, губы снимают пылинки с кожи, зубы чуть покусывают соски.

— Какие холодные. Какие острые. Ты вампир, что ли?

— Ой, нет. Я из противоположной сказки.

В самом деле — его тело как жаром налилось, в глазах пляшет сизый туман, а волос… рыжий совсем сделался, когда пыль отряхнулась.

— Ты что в чашки, кроме кофе, плеснул — коньяка, что ли?

— Отвар любистка. Да ты, небось, и не знаешь, что это такое.

— И знать не хочу. Ой, Волек-волк, я совсем дурная.

— Это от счастья. Мой дружок Георгий Амаду верно говорит, что самое лучшее блюдо — это молодая вдова, которая несколько лет томилась в собственном соку.

— Наглец непотребный. Непочётник.

— Да? Так ударь меня в отместку. Хотя бы этой косой распущенной.

Она некрасива, хотя сейчас об этом не помнит и не знает. Одни волосы хороши, что длиной, что цветом. Гладкие, каштановые, скрученные в жгут, — скользят по его спине, как змея, и снова падают ей на живот вместе с его поцелуями.

Вместе с его руками, что позволяют себе невиданные дерзости. Обхватывают грудь, скользят по пышным ягодицам, отчего безымянная женщина выгибается навстречу ему, как боевой лук. Проникают во все тайные, запретные отверстия.

Вместе с его языком, что раскрывает шершавость губ, нежно касается ушных мочек, играет с серёжками, скользит в глубь раковины, вливает в нее дотоле неслыханные слова:

— В тебе много светлой воды, прекрасная моя: ты течёшь как ручей.

— А ты — тёмный огонь. Ты раскалённая твердь. Кто говорит с тобой за меня?

— Твоё желание. Твоя жажда.

Он как мощное копьё в ее ладонях, но противится. Перехватывает руки, прижимает к ложу:

— Сам. Твоё дело — подчиняться.

И вот она уже поднята, как мост, пронзена, точно четырехгранным клыком, нанизана, словно скатный жемчуг на нить. Не сорваться. Не уйти.

Это он уходит.

Откатывается волной жара.

На дальнюю сторону постели.

— Я не умру?

— Что за мысли приходят тебе в голову! Нет. Во всяком случае, пока не родишь моего ребенка.

— Что за мысли приходят в голову тебе. Я же… прости… стерильна.

— Вот оно как… Как вы — почти все.

Владислав не спеша одевается — душно обоим. Оранжевый вечер глядится в окно, завтра будет непогода. Но сегодня солнце смотрит сквозь поредевшие облака.

— Зоя. Жизнь. Ты пока в паломничество не пускайся. Я вернусь. Беспременно.

На следующий день Зоя послушно ждёт. Бродит по саду, обламывает сухие ветки с плодовых и бесплодных деревьев, смотрит в печной огонь, пытаясь расшифровать его арабески. Есть неохота, хотя в мешке найдутся припасы на первое время. А вот кофе легко идёт: славно, что хотя бы эта отрава имеется.

Волек пришел нежданно-негаданно, хоть и глаза проглядела.

— Вот, подарок тебе. Рядом с ключом и крестом повесь.

Овальный слиточек из перевитых прядок разного цвета: желтых, красных, рыжих. Будто расплавились, но не перемешались. И ушко на нем.

— Амулет. Сегодня слепил.

Это вульгарное словцо режет слух — но в нём имеется какой-то иной смысл, пугающе буквальный.

Но Зоя не успевает додумать эту мысль — минуту спустя любовное безумие накрывает обоих снова. И сливает день с ночью.

Утром снова уходит: жди. Разжигай своё пламя втуне.

Зоя смотрится в зеркало, упрятанное в недра славянского шкафа: наверное, когда-то узкое пространство между отделений служило сервантом. Она сильно похудела в эти считанные дни — но и похорошела. Зеленоватые глаза обведены черным и блестят, губы напухли, прямые волосы чуть завились на концах.

Когда она выбирается за ограду — та, впрочем, капитулировала наподобие самой Зои и теперь лежит на вялой траве — за поворотом ждёт прекрасная неожиданность. К бывшему продуктовому магазинчику подъехала крестьянская лошадка с возком, на котором, белым по синему, неумело выписано слово «Хлеб». И что самое замечательное — так и есть взаправду. Некий сельский житель решил подкормить остатки дачного населения самодельным продуктом. Хилая очередь из трех-четырех человек стоит терпеливо. Добавочное удовольствие — вдыхать упоительный дух свежей выпечки, торговаться напоказ, выбирать из нехитрого изобилия: взять калач, халу или франзольку? А, может быть, калорийную булку, сдобренную хрустящим, с косточкой, изюмом?

Зоя оставляет здесь свои серёжки — кольцо стоило бы поберечь до следующего раза — и с гордостью несет в руках добычу: слоёное, обсыпанное сахаром сердце величиной в обе ее ладони.

Сердца хватает на два дня. Волек только для виду отщипнул кусочек, да и ей не больно охота.

На следующее утро возок снова приезжает, но очередь как-то странно косится на Зою — вернее, на дарёное Владиславом яйцо.

Той последней ночью, после любви, ей снится сон.

Будто лежит она посреди зеленой лужайки, и высокая трава, смеясь, гладит и щекочет обнаженное тело. Колышется…

И тут Зоя понимает, что это огромный змей, она лежит в его извивах, точно в колыбели. Голова змея увенчана короной, чешуйчатый хвост охлестывает бедра женщины, длинный тонкий язык разнимает стиснутые колени, проникает в лоно, как струйка огня. Дрожит, трепещет — и встречает встречную волну содроганий.

От ужаса или счастья она кричит?

Наполовину проснувшись, женщина видит, что змей никуда не ушёл. Только он алый, золотой, черный… Смрадный.

— Просыпайся, дурёха. Угоришь ведь. Испечёшься заживо, — голос Владислава доносится непонятно откуда. — Слишком я увлёкся.

— Печь, — еле доходит до Зои, когда ее уже уносит — неужто через рухнувшую крышу? — Сажа в трубе загорелась.

— Или поселковые доброхоты ведьминское гнездо подожгли. Тоже вариант.

Наверное, она всё-таки погибла, потому что летит внутри жаркого алого смерча, а внизу — блики и мерцание, которые ширятся… ширятся кругами.

— Дыши против лёта, а то горло воздухом забьёт, хуже того задохнёшься, — говорят ей.

Она видит огромную плоскую голову, рога, чешуи, в которых, как в раскалённых угольях, переливается рыжевато-синее пламя, и, наконец, понимает.

— Ты дракон. Огненный Змей. Который летает к молодым вдовам, чтобы ввести в соблазн и убить.

Владислав — а это он, он! Оборотень клятый! — смеется:

— Умница, даром что современное воспитание с образованием имеешь. С пол-оборота угадала.

— Куда ты меня уносишь?

— Куда захочу. Подальше от вселенского пожара. Погляди вниз, любимая моя. Видишь? Смотри ещё.

А там и нет ничего: только чернота и яркие искры, что хищно перемигиваются, перелетают из одной тьмы в другую. Оттуда, где они есть, — туда, где их еще не было.

— Ты всё попалил. Всё, что мне осталось на земле.