Страница 2 из 13
Птицелов перекатился на спину: в небе расплывались черные кляксы. Из клякс выскользнул серый матовый конус с двумя парами заостренных крыльев.
Железная птица?!
Птицелов вскочил, бросился вверх по обрыву. Опасливо высунулся из-за кромки.
«Птица» выплеснула из-под днища струи плотного дыма. Вихрь из песка, травы, веток и всякого мусора на несколько мгновений закрыл крылатый конус. Раскачиваясь, будто плоскодонка на речной стремнине, «птица» степенно оседала, дымные струи становились все короче и толще. Наконец она коснулась земли.
Шипение, которое издавали струи, смолкло. «Железная птица» окуталась белым паром, отчего бока ее заблестели.
Птицелов смотрел во все глаза.
В боку конуса появилось круглое отверстие, размером с большое дупло. Из отверстия на покореженную землю пал белый луч. На мгновение свет затмился: кто-то выглянул изнутри «птицы».
Птицелов затаил дыхание.
…Он отчетливо видел этого человека. Рослый — на две головы выше Птицелова — молодой парень. Голый, если не считать коротких серебристых штанов. Он упер кулаки в мускулистые бока и смотрел на реку, но Птицелову казалось, парень уставился ему в душу. И это было страшно. Птицелов и сам не понимал — почему? Он подумал, что с таким любопытством и разочарованием мог бы смотреть тот, кому мама молилась перед сном. Она ласково называла его: «Боженька, истинный и милосердный»…
А может, тот самый Неназываемый, которому отец тайком от матери жертвовал свиную кровь и пшеницу.
Птицелов оттолкнулся от кромки обрыва, ссыпался в воду и рваными саженками поплыл к другому берегу. Он сожалел, что у него не было жабр, как у несчастного отца — мутанта по прозвищу Сом.
«…Испугался, говорите? Да еще как! Я же никогда такого не видел! Да и вы бы испугались!.. Что решил, что решил… Бежать решил… Нет, не на север пошел. На юг. Подумал: пусть там упыри и дикие мутанты… Лучше уж с ними, чем рядом с этим коричневым молодцом, что летает на железной птице и голым разгуливает по земле…»
Часть первая
МУТАНТ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Птицелову не нравилось жить в развалинах, Птицелов любил простор.
Если бы не Лия, давно ушел бы на север. Но Лия не осилит и половины пути, Лия нынче ведра воды из колодца вытащить не может. Отец запретил ей возиться в огороде, поднимать тяжести и выходить из дома без присмотра.
Дядька Киту жену похоронил, когда Лия на свет появилась. А теперь пуще всего за дочку боится. День ото дня слабеет Лия. Днем не ест, не пьет, а ночами — кровью исходит.
Да и как бы приняли ее на Севере? Времена хоть и изменились, но люди остались прежними. Нравы остались прежними. Если он, Птицелов, каким-то боком сойдет за не шибко красивого парня, то чьего рода-племени Лия северяне раскусят в два счета. А он, дурень, на первых порах мечтал вывезти ее из поселения и устроить в госпиталь на границе, где раньше гвардейцев лечили. Размечтался. На порог бы не пустили Лию. Хорошо, если бы позволили побродить по гарнизонному поселку да убраться подобру-поздорову. Слухами земля полнится. Говорят, пляшет в петле наш брат-мутант, подвернись он под горячую руку, как и раньше плясал. Без суда и без следствия в пляс его пускают. Веревку на шею — и на столб с перекладиной.
В общем, нельзя Лие никуда идти. А раз так, то и он останется.
И здесь ему дело отыщется.
На охоту ходить. Упырей отгонять. Дядьке Киту по дому помогать. Да и за Лией глаз да глаз теперь нужен.
Птицелов шел замусоренными пустырями. Сумрачные развалины уничтоженного войной города таяли вдали. Босым шестипалым ступням с твердокаменными подошвами были не страшны ни ржавые гвозди, ни битое стекло. Босые шестипалые ступни всякое знавали: и угли, и горячий пепел, и снег. Но теперь жизнь пошла еще круче, чем раньше. День прожил, и на том спасибо. Правда, кому спасибо — непонятно.
Стена леса темнела справа, стена леса темнела слева. А прямо — череда пустырей, отделенных друг от друга старыми заросшими окопами и полосами кустарников.
Пожухлая трава с каждым шагом становилась ниже и ниже. Горячее дыхание ветра из южной пустоши — ощутимее. Железного и стеклянного мусора попадалось меньше, потом он исчез совсем. Трава исчезла тоже. Под ногами Птицелова стелилась серая земля. Не земля — спекшаяся корка.
А косточек всякого разного зверья, помершего здесь в разное время… Куда ни посмотришь — косточки, растрепанный мех полуистлевших шкурок и оскаленные клыки.
Потом заблестело, зарябило, будто впереди озеро было.
Птицелов увидел Стеклянную Плешь — километровое пятно блестящего шлака. Рядом с проплешиной нельзя было долго оставаться ни человеку, ни мутанту. Ни зверю, ни гаду. Здесь невидимое зло, погубившее миллионы душ, а детей тех немногих, кто умудрился выжить, — искалечило и обезобразило, было по-прежнему сильно.
На берегу этого неподвижного озера сидел щуплый человечек.
Бесформенное платье из мешковины. Линялый платок на лысой голове. На тонюсеньких ногах — разбитые ботинки военного образца.
— Лия! — позвал Птицелов.
Он уже не шел, он бежал, поднимая за собой пыль.
Лия обернулась. Посмотрела на Птицелова долгим взглядом, словно силилась узнать, кто это к ней несется. Словно вдруг позабыла Птицелова.
…И совсем была бы она хорошенькой, если бы не опухшие веки и раздутые от рождения надбровные дуги. Если бы не молочная бледность кожи и сетки порванных сосудов на щеках. Если бы не болезненная худоба…
— Ополоумела, девка! — выпалил с ходу Птицелов. — Ты как сюда забрела? Рыба малоумная!
Лия отвернулась, поглядела на свое расплывчатое отражение в зеркале неживого озера. Птицелов уселся рядом, схватил ее за хрупкие плечи, развернул к себе. Пылко обнял, затем отстранил. Оглядел с ног до головы: цела ли? не обидел ли кто?
— Никогда!.. — хрипел он ей в лицо и тряс за плечи. — Никогда не ходи сюда больше! Не уходи из города сама! Из дома не выходи сама! Безголовая! Безголовая! Безголовая! Как тебе отец наказывал?
Лия болталась в руках Птицелова безвольной куклой.
— Как ты здесь очутилась? — спросил, переходя на шепот. — Ну?
— Не помню, — ответила Лия, глядя в сторону.
Врет, подумал Птицелов. А ведь знает: мне врать — что воду в ступе толочь.
Он поглядел на Стеклянную Плешь. Эта зеркальность… Эта неестественность… От нее кружилась и болела голова. И ни с того ни с сего вспыхивало перед глазами. Какие-то белые вспышки… Скорее бы отсюда…
— Сама пришла? Или кто-то помог? Довел кто-то, а?
— Не помню.
Врет! Врет!
— Скажи, что ты тут забыла? Нельзя здесь никому быть! Здесь — смерть! Это место даже птицы облетают!
Не отвечает. Отворачивается. Набухает на носу капля крови, срывается тонкой струйкой по синюшным губам. Лия вытирает кровь рукавам: для нее это дело привычное. Вон и рукав давно замызган, щелочью не отстираешь.
— Лия… — простонал Птицелов. Выудил из кармана драной ветровки коробочку. Открыл, вытряхнул на ладонь две пилюли. — Держи! — Птицелов без обиняков всунул одну пилюлю Лие в губы, а вторую разжевал сам.
Рассыпчатая! Горькая! Застревает в зубах и забивается под язык!
Зато — верная защита от невидимой дряни, которой пропитаны здешний воздух, земля и вода.
— М-м-м… — замычала Лия. Выплюнула разжеванную пилюлю, два раза кашлянула. Задрожала всем телом, отодвинулась от Птицелова, и ее сразу же вырвало.
— И весь день ни крошки не съела… — укоризненно проговорил Птицелов. — Ну нельзя же так…
— Ела я.
— Зачем ты обманываешь?
Птицелов снова сграбастал Лию за плечи.
— Так, девка. Идем отсюда. — Поднялся сам, поставил на ноги ее. — Здесь и здоровому станет дурно. А тебе, чихалка, и подавно.
— Брось. Оставь, — попросила Лия вялым голосом. — Мне тут лучше.
— Лучше? — удивился Птицелов.
— Мне лучше, — повторила Лия. — Ну оставь, ну пожалуйста. Мне тут дышать не больно.