Страница 78 из 86
1917-й был для изобразительного искусства годом взлетов и падений. Старая Гвардия делала то, что она умеет делать лучше всего, а именно умирала. Роден и Дега — оба ушли в 1917-м. (Хилари Жермен Эдгар Дега заслуживает особого упоминания как обладатель одного из лучших во французском искусстве имен. Чудо что такое.) Но в то же самое время творцы, пока еще молодые, по-настоящему упиваются своей причастностью к одному из золотых периодов живописи: «Сидящая обнаженная» Модильяни датирована как раз 1917 годом. Как и «Обнаженная у камина» Пьера Боннара, и литографическая серия Жоржа Гроса «Лицо господствующего класса». Хороший год, разве нет?
В 1918-м наделал шума Пуччини — арией «О mio babbino саго». Роскошная вещь. Если честно, она представляет собой более-менее попурри из трех одноактных опер, называемых «Триптих», или «Il Trittico», и сочиненных просто из желания показать, что итальянцы способны придать фантастическое звучание чему угодно. «О mio babbino саго» — «О мой любимый папочка», в точном переводе — происходит из третьей оперы, «Джанни Скикки», другие две, «Плащ» и «Сестра Анджелика», внимания почти не заслуживают. В марте 1918-го мир лишился также и Дебюсси. Печально, — думаю, ему, миру то есть, было не до этой смерти, поскольку Запад все еще пребывал в тенетах мировой войны. Впрочем, после второй битвы на Марне, отхода немцев на свою территорию, Версальской конференции и провозглашения Германии республикой мир получил — 11 ноября — Перемирие.
1919-й — и этот человек снова здесь. Нет, не тот. Наш человек в тесноватых штанах, Дягилев. Он стал довольно важной шишкой — раз за разом заказывает для «Русских сезонов» то одно, то другое, и в результате композиторы, из ближнего круга его друзей, создают кое-какие из лучших своих произведений. Вот и сейчас он получает заказанное им звуковое сопровождение 1919 года, музыку для балета «Треуголка», сочиненную Мануэлем де Фалья, — или нет, назовем его (я о балете) куда более красивым полным именем: «Еl Sombrero de tres picos». ФАНТАСТИКА! Де Фалья состоял прежде в труппе художников, которые жили в то фантастическое время в Париже, но теперь возвратился в родную Испанию, где и написал то, что стало тремя крупнейшими его произведениями: еще один балет, «Любовь-волшебница» («О, милый, любовь — это такая волшебница! Ооу, мяяу!»), экзотическую вещь для фортепиано с оркестром «Ночи в садах Испании» и, вот в этом самом году, «Модную шляпку».
Впрочем, нет, не могу на нем задерживаться, нужно двигаться — год действительно не из маленьких. Теодор Рузвельт умер, да оно, возможно, и к лучшему: медвежонок Тедди уже и глаз один потерял, и шерсть у него повылезла, и нюх стал совсем не тот. Это год Лиги Наций в Париже, Габсбургов в изгнании и Красной Армии в Крыму. Ян Смэтс стал президентом Южной Африки, а леди Астор — членом британского парламента. События всё весьма важные, в том или ином отношении. Основана и построена, именно в этом порядке, школа «Баухауз» — Вальтером Гропиусом. Кандинский, Пикассо и Клее пишут поразительные, мирового класса вещи, а Томас Гарди решил напечатать в этом году вместо романа «Избранные стихотворения». Ах да, помимо этого мистер А. Д. Джуллиард оставил кругленькие 20 миллионов долларов на основание новой музыкальной школы, которая не только получила со временем его имя, но и привела в 80-х к появлению довольно тусклого телесериала «Слава». Очень мило с его стороны. Ну-с, переходим в 1920-й, и… что это я там слышу, не «Вальс» ли?
Ответом будет, скорее всего, «нет», вы не слышите «Вальса», если, конечно, вы не один из этих… «со странностями». Что? Нет, разумеется, вы не из них. Так или иначе, Равель: «Вальс». Новый заказ все от того же Дягилева. ВИДИТЕ! Умный-преумный, наш Серж. В данном случае он обратился к Равелю, пока к тому еще имело смысл обращаться. Дело в том, что большую часть предыдущих четырех лет Морис Равель водил на фронте санитарную машину. Главным образом под Верденом. Я понимаю, трудно представить себе человека вроде Равеля на фронте, перевозящим больных и раненых. Война обошлась ему очень дорого, да при его тонкой, чувствительной натуре вряд ли можно было ожидать чего-то иного. В конце концов он надломился и подал в отставку — измотанный физически и эмоционально, мучимый бессонницей и нервным расстройством. А после этого фактически затворился от всех в своем любимом доме, стоявшем милях в тридцати от Парижа. Он продолжал писать великие вещи — и «Вальс» из их числа, — но по причине измученных нервов и страшных воспоминаний вдохновение посещало его теперь гораздо реже. Да и то, что Дягилев, которому не понравился финал «Вальса», отверг это сочинение, тоже стало ударом для человека, всего два года как вернувшегося с войны.
А вот у Теодора Густавуса фон Холста, который к этому времени — к 1920-му — стал, чтобы не навлекать на себя подозрений в пронемецких симпатиях, называться просто Густавом Холстом, такого рода проблем, похоже, не было. В 1920-м он обнаружил, что сочинил едва ли не шедевр, — и обнаружил это после первого исполнения вещи, которую писал во время войны, а именно сюиты под названием «Планеты». Этому скромному, родившемуся в Челтнеме учителю даже в голову не приходило как-то дорабатывать свое произведение, и потому он просто прождал его премьеры шесть лет.
А теперь благослови меня, Отче, ибо я проскакиваю сорок восемь месяцев, чтобы попасть в голубой период Гершвина.
«Голубая рапсодия», или «Рапсодия в стиле блюз». Я что хочу сказать… ну важное же сочинение, ведь так? Первая по-настоящему успешная попытка привести новую музыку, джаз, в концертный зал, предназначенный для исполнения классики. Опять это дурацкое слово. Классика. Прилипло оно к этой музыке намертво, хоть и обозначает, строго говоря, лишь ту, что писалась с 1750-го по примерно 1820-й. Ну да и ладно. Если это главная из наших забот, значит, все у нас идет хорошо. Хотя какая уж там главная. Давайте-ка я вам прямо сейчас и растолкую, что еще заботит меня в связи с музыкой.
Видите ли, у меня имеется подруга, которая мне, ну, все равно как брат. Да. Я понимаю. Но тут дело вот какое… эта подруга, ее зовут… «музыка». М-да. Я понимаю, понимаю… нет, правда, понимаю, со мной такое случается уже не в первый раз, и однако ж… знаете, вы просто послушайте меня, и все, идет?
Спасибо. Ну так вот, как я это себе представляю, происходит примерно следующее. Помните, я распространялся о чувствах, которые питаю к Моцарту, сказал, что собака проживает примерно такую же жизнь, как у человека, только в семь раз быстрее. Что-то в этом роде. Так вот, представьте, вы дарите ребенку щенка — что происходит дальше? Разумеется, через семь лет ребенок этот становится старше на — да, правильно, на семь лет, — а щенок, собака то есть? А собаке уже пятьдесят. И сами понимаете, у пятидесятилетнего существа с семилетним мало найдется общего, верно?
Да-да, я уже почти подошел к сути дела. Суть в том, что… в том, что… хорошо, забудьте пока о Моцарте. Я думаю, что СОВРЕМЕННАЯ МУЗЫКА — это и есть щенок. А ребенок? А ребенок — это ПУБЛИКА. И растут они с разной скоростью. Совсем с разной. В 1925-м композиторы наподобие Альбана Берга (последователя Ш________га) могли создавать вещи наподобие «Воццека» — не знаю, известна она вам? — слушать ее дело трудное, но более чем стоящее. Между тем как широкая публика доросла, ну, разве что до оперетты Легара «Паганини» или, и это в лучшем случае, до юношески переменчивого звучания какого-нибудь сочинения шестидесятилетнего датчанина Карла Нильсена — сходного с другим его творением 1925 года, «Sinfonia Semplice», то есть «Простой» симфонией. Вот в этом-то вся и проблема. Музыка назад поворачивать не собиралась. И уж тем более с тех пор, как Ш________г, пройдя сквозь просветленную ночь, узрел лунный свет. Это я о лунном свете, источаемом марионеткой.