Страница 2 из 6
Прошло, вероятно, не менее получаса, пока я наконец приблизился к источнику света на расстояние в пол-тё. Свет, который поначалу казался таким же тусклым, как свет бумажного фонарика, постепенно сделался ярче,, ворвался во мрак проселочной дороги, и предметы вокруг стали видны так же ясно, как днем. В своих ночных блужданиях я уже привык видеть чуть белеющую в темноте дорогу да темные сосны, и только сейчас до меня с трудом дошло, что ветви их зеленые.
Свет излучала электрическая дуговая лампочка, подвешенная на каком-то телеграфном столбе. Очутившись под ней, я на мгновение остановился и вдруг с удивлением увидел свою собственную фигуру: тень ее резко отпечаталась на земле. Я, кажется, забыл даже цвет сосновой хвои и, если бы не набрел в этой местности на электрический свет, быть может, не вспомнил бы, как выгляжу я сам. Сейчас меня со всех сторон обволакивал теплый свет электрической лампы… И сосновый лес, мимо которого я только что прошел, и дорога, по которой собрался идти, – все, кроме небольшого, залитого ровным светом пятна радиусом в пять-шесть кэн, внутри которого я стоял, все вокруг меня представляло собой мир непроницаемого мрака.
Как же удачно я преодолел это зловещее место! А может, этот путь в темноте проделал не я, а моя душа?! И, быть может, когда я вышел на свет, тело мое вернулось туда, где обитала душа,?! Внезапно мое внимание привлек знакомый хриплый волос, который все еще доносился как будто справа из мрака. Таинственные существа мерцали в темноте дрожащими огоньками. Но когда попадали в полосу света, они вспыхивали миллионами белых искр, обретая причудливые формы, и, померцав, растворялись в темноте. Как ни странно, в эти минуты мне и вовсе стало не по себе. Но любопытство, которое я не мог побороть, взяло верх над страхом. Я решился: высунув голову из свето' вого круга, пристально всмотрелся в темноту сквозь ветви сосен. Прошли долгие напряженные минуты: одна, две, три… а я все вглядывался во мрак ночи и по-прежнему не понимал, что за существа передо мной. Но неожиданно прямо от моих ног, уходя туда, где o была сплошная тьма, в мгновение ока все вспыхнуло, словно зажглись мириады пылинок фосфора, и тут же погасло. От страха у меня замерло сердце, я задрожал как кленовый лист на ветру, а взгляд мой по-прежнему притягивала темнота.
И, как бывает, когда медленно оживают, кажется давно забытые воспоминания или когда ночь идет на убыль и постепенно светлеет, я вдруг разрешил долго мучившую меня загадку: я понял истинную природу таинственных существ. Это бескрайняя черная равнина была сплошь гнилым старым болотом. И все оно было покрыто уже увядающими лотосами! Вот почему, когда налетал ветер, засохшие листья лотосов, словно клочки бумаги, издавали столь странный, хриплый звук и трепетали, обнажая свою белую изнанку.
«А старое болото наверняка огромно. И как давно оно пугает меня. Интересно, где же оно кончается?» – в глубокой задумчивости я смотрю на его дальний край. И болото, и лотосы простираются во все стороны и тянутся, тянутся, насколько хватает глаз, под этими тяжелыми тучами, под этим тусклым небом. Кажется, будто ночью в шторм не отрываешь взгляда от безбрежного пространства бушующего моря.
А между тем вдали, словно огонь, которым рыбаки в открытом море приманивают рыбу, мерцает единственная красная точка.
«Ах, вдали виден свет. Там наверняка кто-то есть. Вот уже и дом можно разглядеть, и, вероятно, я скоро приду в городок». – Мне вдруг ни с того ни с сего стало весело, и, собравшись с духом, я шагнул из светового круга в черноту дороги.
Я прошел пять-шесть те, и свет постепенно приблизился. На отшибе среди поля сиротливо смотрел на дорогу обветшалый крестьянский дом под тростниковой крышей; свет, видимо, проникал через сёдзи.
Кто живет в том доме?.. Уж не в нем ли, в том жалком строения, стоящем на отлете среди поля, живут мой престарелые отец и мать? Уж не там ли и мой дом? Может, стоит мне только раздвинуть сёдзи, сквозь которые проникает такой ласковый свет, и я увижу, как мои бедные, не по летам состарившиеся родители жгут хворост в очаге на полу?
«Ах, Дзюнъити, как хорошо, что ты исполнил поручение. Ну-ка, входи и садись к огню. Наверное, ночная дорога пустынна. Какой послушный ребенок», – уж не станут ли они так утешать меня?
Возле крестьянского дома дорога, похоже, чуть изгибается: свет в доме, который был виден справа, сейчас мелькает как раз в конце сосновой просеки. А вот и дом: на фасаде четыре раздвижные перегородки, а сбоку, там, где черный вход, висит, кажется, веревочная занавеска. Отблески пламени с кухни проникают сквозь занавеску и тускло освещают поверхность дороги. Робкий свет едва достигает до корней высокой сосны на противоположной стороне дороги. Я уже почти у самого дома. Слышится шум воды: кажется, за занавеской что-то моют, и вода с однообразным журчанием стекает в раковину. Из окошка под свисающей кровлей едва заметно тянется тонкий дымок и сгущается, напоминая ласточкины гнезда.
«Что тай делают в этот час? Неужели в такое позднее время готовят ужин?» – только я подумал об этом, как давно знакомый запах мисосиру ударил в нос. Затем донесся аппетитный запах сала, на котором, похоже, жарят рыбу.
«Ах, конечно, мама жарит мою любимую сайру». – Я сразу же почувствовал, как проголодался. Поспешил в дом – мне хотелось вместе с мамой поесть сайру и мисосиру. И вот я уже у входа. Когда сквозь занавеску заглядываю внутрь, мама, как я и ожидал, хлопочет, сидя на корточках у очага. Голова покрыта полотенцем. Держа в руках бамбуковую трубку и беспрерывно моргая, видимо, от дыма, она усердно раздувает огонь. Она кидает в очаг два-три пучка хвороста, и всякий раз, когда словно змеиное жало выплескиваются языки легкого пламени, можно видеть озаренный красным светом профиль матушки.
А ведь в былые дни, когда мы жили в Токио безбедно и беспечально, матушке никогда не приходилось готовить еду и вообще заниматься хозяйством. Представляю, как ей теперь тяжело. На ней толстая грязная фуфайка, а сверху еще наброшена изодранная теплая клетчатая кофта из хлопчатобумажной ткани, и ссутулившаяся спина ее, вероятно оттого, что матушка беспрерывно раздувает огонь в очаге, выглядит как у горбуна. Как же незаметно превратилась она вот в такую деревенскую старуху!
– Матушка, матушка, ведь это я, Дзюнъити, вернулся, – подал я голос с порога. Услышав эти слова, мама молча положила бамбуковую трубку и, уперев руки в бока, с трудом выпрямилась.
– Ты кто? Кажется, ты был моим сыном?! Так, что ли? – Когда она произнесла эти слова, голос ее был едва слышен. Прозвучал он странно, еще более хрипло, чем шелест лотосов на старом болоте.
– Да, конечно, я, матушкин сын Дзюнъити, вернулся. Но мама только пристально оглядела меня с ног до головы и ничего не сказала. Ее поседевшие волосы, которые выбивались из-под полотенца, были покрыты серым пеплом из очага. На щеках и на лбу выделялись глубокие морщины, и похоже было, что она совсем выжила из ума.
– Я уже долго-долго, лет десять, а то и двадцать, жду вот так возвращения сына, но непохоже, однако, что ты мой сын. Мой сын должен быть гораздо старше. И сейчас по этой дороге он должен проходить перед этим домом… У меня нет ребенка по имени Дзюнъити. – Ах вот как?! Вы другая тетя?!
Когда она сказала мне о сыне, я понял, что эта женщина и в самом деле не моя мама. Пусть даже моя матушка совсем опустилась, но не должна она быть такой старой.