Проснувшись с улыбкой

Шашлык, к счастью, получился вкусным, племянник почти не плакал, когда рыжеволосый лезгин легонько оттянул розоватую мякоть и отсек ее край узенькой, сточенной полоской опасной бритвы. Гостей было довольно много,, в основном родственники и соседи, поэтому и подарков у изголовья кровати, на которой лежал бледный, испуганный, но счастливый оттого, что с достоинством прошел суровое испытание, племянник, тоже было немало...

Алик вышел на улицу. Разговор с Ханманой ему не понравился, случилось то, чего он опасался: глупое и оскорбительное по отношению к нему поведение Надира, все же успевшего приехать в день обрезания и поднять шум, стало известно соседям по двору, иначе Ханмана не спросила бы, почему он в тот вечер вернулся домой так рано, когда празднество у сестры еще было в полном разгаре.

Конечно, Надир имел причину недолюбливать его: трудно, наверное, забыть о том, как шестнадцатилетний мальчишка чуть не заколол тебя кухонным ножом в твоей же подворотне. Все остальное: и фотографии в обнимку с какими-то венгерками, польками или чешками, кто их там разберет, и наглые пьяные россказни в присутствии сестры о веселой европейской жизни, и болбшегрудая любовница Тося, живущая во дворе почты, и многое другое, из-за чего сестра чуть не осталась одна с ребенком на руках, - все это, естественно, забылось, а ненависть за унижение и страх осталась навсегда. А чем еще можно объяснить отношение к нему Надира все последующие годы?

Прижатый к стенке между мусорными ящиками и водяным счетчиком недавний освободитель Европы и не подумал оказать сопротивление, военный опыт сразу подсказал единственно верное решение, и он, не колеблясь, дал слово навсегда стать примерным мужем и заботливым отцом. Иначе остался бы лежать продырявленный в темной подворотне - другого выхода у Алика не было, как, впрочем, и желания причинять кому бы то ни было вред, а уж мужу сестры тем более мусорные ящики у ворот полили какой-то темной вонючей жидкостью, отогнавшей всех дворовых кошек на второй этаж; на узком, опоясывающем двор балконе две соседки взбивали свалявшуюся за зиму матрасную шерсть, и пришлось подождать, когда они перестанут махать длинными гибкими палками...

Племянник уже несколько дней передвигался по квартире в красной набедренной повязке, то и дело осторожно оттягивая ее левой рукой, чтобы не касалась не зажившей еще раны. Надира в это время дома быть не могло, но, услышав в комнате чьи-то голоса, Алик все же насторожился: никакого желания встретиться с мужем сестры и его друзьями он не имел. Уже проходя в кухню, где проводила большую часть дня сестра, Алик прислушался к разговору в комнате и понял, что гостей принимает племянник.

Сестры в кухне не было, хотя на шумно горящем примусе в большой медной кастрюле что-то кипело.

- Кто это? - крикнул из комнаты племянник.

Он и четыре его закадычных друга, прошедшие суровое мужское испытание несколькими годами раньше, разглядывали что-то в альбоме, подозрительно похожем на тот, в котором Надир хранил фотографии фронтовых подруг.

Но, подсев к столу, Алик успокоился - в альбоме лежали конфетные обертки, большей частью им самим племяннику и подаренные (и среди них две редких - с портретами знаменитых американских киноартистов Мери Пикфорд и Дугласа Фербенкса).

Племянник, родившийся, как утверждала сестра, в сорочке, в свои тринадцать лет уже давно считался очень везучим человеком и вполне справедливо имел кличку Счастливчик. С точки зрения друзей, больше всего ему повезло с дядей, то есть с ним, Аликом, и при любой возможности они старались проявить к нему уважительное отношение; вот и сейчас, увидев его, все разом поднялись со стульев (кроме племянника, конечно, у него всегда н на все было оправдание, на этот раз - недавно перенесенная операция).

- Сидите, сидите, - Алик опустился на стул, пододвинутый самым близким другом племянника (настолько близким, что так его и называли - Друг), и с удовольствием оглядел ребят. Достойная подрастала смена. Ничем не хуже родителей. А может, и лучше.

Алик знал их хорошо, с давних пор, когда ему было столько же, сколько им сейчас, лет двенадцать-тринадцать, а им, брошенным на него работающими дотемна матерями, по три-четыре года. Тринадцатилетний мальчишка тогда должен был уметь сам заработать себе на хлеб, поэтому, рассказывая племяннику и его друзьям сказки, смутно запомнившиеся с детства, приходилось вязать женские чулки из ниток, которые мать приносила с фабрики; днем, когда он возвращался из школы, крючки были свободны, и грех было ими не воспользоваться.

Больше других ребят ему нравился Марат, мать которого ночи напролет стучала на старинной пишущей машинке. Друг тоже ему нравился. Преданностью друзьям. Даже сегодня, после всего, что произошло между матерью племянника и его родителями, он все равно здесь... Интересно, знает Фариз, где его сын?..

Племянник и его друзья почтительно выжидали, когда Алик первым начнет разговор. Он понимал это, но не знал, с чего начать; спрашивать племянника о самочувствии не имело никакого смысла, по лицу видно, что легкое кровопускание пошло ему только на пользу. Задавать же шаблонные вопросы про то, как идут дела или течет жизнь, не хотелось. Можно, конечно, поинтересоваться тем, что происходит у них в драмкружке при Доме печати, но как раз этот, единственный по-настоящему интересующий его вопрос задать было трудно. Ребята, правда, ни о чем не догадывались, даже Джон Агаев о том, что произошло, знал только отчасти; вряд ли Майя рассказала ему подробности, но все равно язык не поворачивался...

И все же необходимо было что-то сказать:

- Где мама?

- У Александры Сергеевны.

Сестра каждую свободную минуту бегала к одинокой пожилой соседке с первого этажа, работавшей на фабрике кукол.

- А мы пьесу "Снежок" начинаем ставить, - сообщил Друг.

Об этой пьесе про негритянского мальчика много говорили

еще зимой, когда, поддавшись уговорам племянника и его друзей, Алик несколько месяцев ходил в драматический кружок при Доме печати. Теперь он знал, что те зимние месяцы были самыми лучшими Б его жизни. А тогда казалось наоборот. Репетировали пьесу Сергея Михалкова "Особое задание". Актеров на взрослые роли не хватало, поэтому руководитель кружка товарищ Эмиль, невысокий, смуглолицый горский еврей, согласился, чтобы Алик сыграл капитана Горкушу. Такая фамилия была у одного из офицеров; второго, по фамилии Стрельцов, играл Джон Агаев, студент индустриального института. Алик помнил его по школе, из которой ушел после седьмого класса. Уже в те годы этот Джон подавал большие надежды и на школьных вечерах (Алика таскали на них бывшие одноклассники) с постоянным успехом исполнял на трофейном итальянском аккордеоне арию "Без женщин жить нельзя на свете" из оперетты "Сильва". В кружке он имел большой вес, товарищ Эмиль, ссылаясь на его загруженность в институте и старые заслуги перед кружком, разрешал ему пропускать репетиции. Джон доказал, что действительно имеет право на такое доверие: то, на что у Алика ушло больше трех месяцев (труднее всего давался ему текст), Джон, одетый в темно-синий и, как объяснили девочки из кружка, бостоновый пиджак, осилил за пару репетиций.

Напрягаясь из-за того, чтобы не дай бог не напутать что-нибудь и ляпнуть не те слова, Алик каждый раз забывал указания, которые на всех репетициях вдалбливал в него товарищ Эмиль. Особенно трудно было в сцене, где требовалось пригласить на вальс Майю (по роли ее звали Верой), - он так терялся в этом месте, что не только не мог улыбнуться, как требовал товарищ Эмиль, уверенно и снисходительно, но, наоборот, краснел, запинался и начинал танец не с той ноги. На лбу у товарища Эмиля вздувалась толстая, как макарона, жила, обычно добрые глаза зло выпучивались, густые, похожие на кривые турецкие сабли, брови сходились на переносице, он начинал шумно сопеть и колотил кулаком правой руки по растопыренной левой ладони. Потом, правда, он извинялся, но в эти минуты сдержаться никак не мог, и казалось, что его вот-вот хватит удар.