Страница 2 из 3
— Чего там! — сказал Колупаев. — Отстояли, жалко же!
И они все же упаковались. Но, когда они подбежали к стойке, цифры на табло уже погасли.
— Эй! — крикнул Колупаев. — А вот и мы!
Но было уже поздно. Ваши места уже проданы, ничем помочь не можем, сами видите, что творится: послезавтра Новый год.
— Думал — в юбке розовой, а это — пень березовый! Ну, вот и приключение! — взбодрился Колупаев. — А то и рассказать-то нечего про наше турне. Одно-разъединственное приключение — как ты за пивом пошел и три часа потом не мог номер найти. Это разве приключение? А вот остаться под Новый год без билетов, без денег и жилья — это же шик! Слушай, ты у нас будешь Кисой Воробьяниновым. Я пущу тебя на панель, и ты будешь просить подаяние: подайте на пропитание бывшему сэнээсу!
— А пошел ты! — мрачно сказал Трефилов. Он не мог примириться с мыслью, что затеряться в грудях сегодня уже не удастся.
Билетов не было ни на завтра, ни на послезавтра, ни через Москву. Взяли билеты до Новосибирска на завтра, послали телеграмму руководству с просьбой продлить командировку вследствие производственной необходимости, нашли местечко, приткнулись друг к другу, и Трефилов обессиленно уснул, а Колупаев долго еще ворочался, прыскал, взвизгивал: он перерабатывал приключение в устный рассказ, пробуя и оттачивая фразы («А Трефилову, ребята, рюкзак упаковали вместе с лямками, и он его за веревочку таскал!»)
— Вниманию пассажиров! — загрохотало из динамиков в час ночи. — В гостинице «Юность» имеются свободные места!
Колупаев немедленно растолкал друга.
— Пошли! Я помню, в Киеве вот так же: гостиница в двухстах метрах, поспал как человек. Вставай!
Трефилов проснулся и обнаружил под ногами кровавую лужу.
— Ё-моё! — сказал он. — А мясо-то!
И этот поворот привел Колупаева в восторг: в любом приключении главное — это потери. Вот, например, что бы было вспомнить о конференции в Киеве, если бы у Сереги Кулиева на пляже не увели туфли вместе с носками, и он не прошелся бы по Крещатику в галстуке на босу ногу, да если бы не наступили ему на большой палец в пивной с двусмысленным названием «Струмок» (ручеек)? Да что там босиком по Крещатику: а как на Мане играли в карты на плоту, да и заехали на залом, и перевернулись, и утопили все как есть, только у Трефилова в плавках обнаружился валет бубей (которым его тут же отхлопали по ушам, чтоб не мухлевал), да Вовчик спас канистру со спиртом, и пить было что, но не из чего, на закуску была только черемша, и до дому добирались в одних плавках.
А тут — протухнет целый портфель мяса! Ну как тут не воодушевиться! И все время, пока Трефилов, матюгаясь, закапывал портфель во широком поле в голубом снегу (чтоб не разрыли собаки), и ставил над портфелем вешки, все это время Колупаев беззвучно содрогался и рыдал, так что сердобольная старушка с кресла напротив… впрочем, не будем отвлекаться.
— Близко эта «Юность»-то? — спросил Колупаев в окошке справочной.
— Да недалеко.
— Пешком дойдем?
— Да лучше на такси.
— Далеко, что ли?
— Да не очень!
И ведь обманула, стерва — гостиница оказалась аж на Фонтанке! В холле было полно народа, однако у окошка администратора — никого. Колупаев почуял подвох, но места были, да еще какие: одноместные люксы. Правда, стоили они по шесть рублей, да еще два рубля за бронирование.
— Какое еще бронирование! — возмутился Трефилов. — Бронирование-то откуда? Ну ничего, я утром разберусь с вашим бронированием!
— Маша! — крикнула кассирша куда-то вглубь, — тут вот товарищ хочет утром разобраться с бронированием, так я не поняла: есть у нас места или нет?
— Какие еще места! — сказала Маша. — Откуда? Нет и не было!
— Саня! — шепнул Колупаев. — Бронь оплатят!
Трефилов заскрипел зубами и шваркнул в окошко десятку.
На шестом этаже они расстались. Было три часа ночи. Колупаев попытался уснуть, но не удалось. Колупаев включил телевизор — но он ничего, кроме цветной ряби, не показал. Он включил радио — оно молчало. Тогда Колупаев пошел в прихожую и почистил сапоги и шубу. Потом пошел в ванную, умылся и вытерся вафельным полотенцем. Потом он подумал, принял ванну и вытерся махровым полотенцем. Потом он позвонил Трефилову. Занято! Но, только положил трубку, телефон зазвонил.
— Ты?
— Я.
— Спишь?
— Сплю.
— Телевизор включал?
— Включал.
— Ничего?
— Ничего.
— Слушай, а что это там за хреновина, рядом с унитазом?
— Биде.
— Зачем?
— Да тебе не пригодится. Это женское.
— Ясно.
Помолчали.
— Ну, давай, что ли, в морской бой сыграем? Суперматч по телефону, а?
— Давай. Только ты не подглядывай!
К утру колупаевские эскадры были разбиты наголову. Колупаев тоже чувствовал себя разбитым.
— Верхи, это самое, не могут править по старому! — удовлетворенно констатировал Трефилов. — Слушай мою команду: па-а-адъем! Встречаемся в твоем номере!
На этот раз они у стойки были первыми. Перед самым началом регистрации Трефилов вспомнил: «Ё-моё! А мясо-то!» и побежал откапывать. Вешки посрывало ветром, и место погребения Трефилов нашел с трудом. Ворвавшись с заснеженным портфелем в зал, Трефилов увидел, что первой стоит потная растрёпанная гражданка, а уж за ней — Колупаев.
— Вы куда, это самое, лезете? — возмутился Трефилов. — А ты чего смотришь?
— А чего я? — сказал Колупаев. — Я что, к ней самбо применять должен? Пришла и влезла. Я ей объясняю, что очередь — с той стороны. Я ж вам объяснял?
Но женщина делала вид, что обращаются вовсе не к ней. Она гордо и неподвижно смотрела куда-то в сторону расписания: может быть, пыталась его запомнить целиком, как некогда Иоганн Вайс запомнил кучу фашистских секретов.
Тут как раз объявили регистрацию, и растрёпа зарегистрировалась первой, а за ней — Трефилов, а уж потом — Колупаев. Но по радио вдруг сообщили, что посадка на рейс была объявлена ошибочно. Что на самом деле летит предыдущий рейс, задержанный поломкой самолета. Надо ли пояснять, что на этом задержанном рейсе, где зарегистрированные люди сидели уже пять часов, было всего ДВА свободных места?
Колупаев заржал, а Трефилов сник и попытался разрегистрироваться. Дело в том, что отважный Трефилов, безбоязненно проходивший пороги высшей сложности, влезавший без страховки по «авиатору» и всегда шедший впереди в пещерах, дрожал при одной мысли о комфортабельных лайнерах. Поэтому-то он и не бывал в командировках. Колупаев уговорил его лететь в Питер, сказав, что ему было видение, и умрет он не в авиакатастрофе. А раз так, со мной лети спокойно, говорил Колупаев, насильно беря Трефилову билет и под руку заводя в самолет.
И вот теперь Трефилов летел один, а насчет него в колупаевском видении ничего сказано не было. Поэтому-то Трефилов и постарался разрегистрироваться, что ему и удалось: с боем и материальными потерями. Разрегистрировавшись, Трефилов взглянул на свой портфель, взвыл: «Ё-моё! А мясо-то!», и побежал закапывать опять.
На этот раз они решили от стойки не отходить. Всю ночь они стояли, как два утеса, и Колупаев доводил Трефилова своей любимой песней:
Объявлялась регистрация на новые и новые рейсы, набегала волна пассажиров, крыла друзей матом, пыталась сдвинуть их, но все было напрасно. Тем более, что в качестве волнолома Колупаев выставил тумбочку от швейной машины. И так они стояли сутки, как йоги, отказавшись от отправления всех естественных потребностей, но чуть было не остались в Пулково опять, потому что швейную машину не хотели принимать в багаж: она весила на полкило больше тридцати килограммов и не вписывалась в положенные габариты. Бледный Колупаев бегал с линейкой и совал кому-то трешки и пятерки, но все было напрасно, пока Трефилов не оторвал какую-то доску от упаковки, и не бросил ее прочь, после чего машина волшебным образом вписалась в норму по весу и по габаритам. Они успели-таки в самолет, и мгновенно уснули, едва коснувшись сидений.