Страница 2 из 3
Глава третья
Максим Эфесский был видным деятелем позднего языческого неоплатонизма, «чудотворец». Жизнь его описана Евнапием. Максим оказал большое влияние на Юлиана, который, услышав в Пергаме о его чудесах, покинул Эдессия и отправился к нему в Эфес. Став августом, Юлиан настоящим письмом приглашает Максима во дворец, и тот приезжает, несмотря на дурные знамения, убоявшись которых не приехал его товарищ Хрисанфий. Во время своего путешествия ко двору Максим был окружён необычайным почётом, а когда он прибыл в Константинополь, император, узнав о его прибытии, прерывает заседание сената.
А в одну из ночей, когда бескровная, но царственная луна уже взошла на небесный трон, а свита из мириад голубых звёзд покорно её окружила, император Юлиан лежал в своих покоях. От окна с Босфора веял северо-восточный ветер, виднелись развевающиеся полупрозрачные занавеси, издалека доносился шум прибоя. Ворочаясь во сне, он сбросил красное тёплое одеяло. Его полузакрытые веки бешено дёргались, а на лбу выступали капли холодного пота.
Ему снится, как, будучи мальчиком, он оказывается в стенах библиотеки в Никомедии. Всюду его преследует тень его христианского наставника – мрачного и нудного Евсевия, который держит его за руку своей костлявой леденящей рукой. И снова знакомство со старцем и евнухом Мардонием, привившим ему любовь к Элладе, с философом Максимом Эфесским, с историком и писателем Аммианом Марцеллином, с которым потом завяжется крепкая дружба. Также ему видится его боевое крещение – многочисленные трупы германцев у берегов Рейна и сам он – весь по локоть в крови врага – с обагрённым мечом и на чёрном коне, а друг Марцеллин облачает его в пурпур и при ликующем легионе провозглашает Цезарем.
Потом Юлиан входит в Константинополь и в толпе ему видится слепой старец, который начинает его обличать, именуя безбожником.
Ты слеп, – сказал ему Юлиан, – и твой Галилейский Бог не вернёт тебе зрения.
– Слава Богу, что я слеп, – отвечал старец, – и не могу видеть твоего окаянного лица… лица Апостата.
И вдруг он оказывается в тёмной пещере, где встречает смутную фигуру человека – это не кто иной, как Максим Эфесский.
– Laudem ad deos!* – воздев руки к своду пещеры, восклицает жрец. – Уже давно я жду от тебя этого поступка! Но это серьёзный шаг, который свяжет тебя обязательством на всю жизнь. Сначала ты должен пройти испытания – ты проведёшь их в посте и молитве. После этого я сам буду крестить тебя кровью.
Юлиана приводят в святилище Митры, где его принимают великие жрецы. Высокий свод святилища зиждется на двух рядах мощных колонн по семь в каждом ряду. На каждой колонне изображены знаки и цвета одной из семи ступеней посвящения. В глубине полуосвещённого зала – статуя Митры, изображающая Посредника в облике молодого человека во фригийском колпаке, вонзающего меч в шею быка. Наконец торжественный момент. Юлиану омывают всё тело, кроме головы. Затем его отводят вниз по небольшой лестнице в холодный подвал с низким потолком. Какое-то время Юлиан ничего не видит. Он только чувствует, что пол под его ногами не горизонтален, а слегка наклонен к одному из углов комнаты.
Когда его глаза привыкают к полумраку, он понимает, что потолок в комнате напоминает шахматную доску и сквозь некоторые клетки в него проникает свет. Тут же он слышит звук торопливых шагов и чьё-то пылкое дыхание. Несколько человек возятся с животным, которое, по всей видимости, всячески сопротивляется. Юлиан не может ничего различить, но знает, что это должен быть белый бык. Звук шагов замедляется; тяжёлое дыхание учащается. Внезапно бык издаёт ужасающее громкое мычание.
В то же мгновение он чувствует, как горячая жидкость течёт ему на голову: это кровь. Она струится по лбу, по лицу, по плечам. Вскоре всё его тело покрывается подобием пурпурной туники, а кровь между тем всё течёт и течёт.
Юлиан одновременно палач и жертва, упругий виноград и его сборщик. Он отождествляет себя с Митрой и чувствует, что в нём зажигается свет тысячи солнц. В нём и вокруг него всё становится красно-медным, и он ощущает, как в его венах накапливается неведомая доныне сила. Его тело, его мышцы и кости наполняются ею. После Юлиан выходит наружу и видит два солнца: одно клонится к закату и окрашивает линию горизонта медью, а второе являет собой не что иное, как обновлённое золото. Эти лучи ослепляют и мучительно жгут его. И в леденящем поту, с бешено колотящимся сердцем Юлиан просыпается.
*Хвала богам (лат.)
Глава четвёртая
А однажды император выглядел усталым больше обычного. Это угадывалось по тёмным кругам вокруг глаз и рассеянному выражению лица, освещённого полуденным солнцем. Раб Евгемер распахнул тяжёлые золочёные двери, и Юлиан вошёл в тронный зал, где, как обычно, застал своего преданного друга, облачённого в белоснежную римскую тогу с пурпурной каймой. Он сидел у трона, на нижней ступени, в окружении белых голубей и с доброй улыбкой кормил их зёрнами.
– Приветствую тебя, мой августейший император! – воскликнул Марцеллин, начиная подниматься.
– И я тебя приветствую, мой друг! Не вставай… – благосклонно ответил Юлиан. – Знаешь, хоть я и питаю неприязнь к галилеянинам… – вдруг изменившись в лице, продолжил он, – но не менее омерзительны мне пороки и самих римлян… Пороки Калигулы и Нерона, всё это кровавое месиво, бесконечные пьяные оргии с извращениями, происходящими в амфитеатрах Рима! Поверь, я способен оценить аскетизм философа или поэта… Помнится, Вакхилид говорил: «как искусный художник придаёт красоту лицу, так и целомудрие придаёт очарование жизни, связанной с высокими целями».
Но остались ли ещё среди нас мужи, обладающие подлинной добродетелью? Остались ли такие девы, что в чистоте своей не уступают нимфам или этим птицам, кормящимся с твоих рук?!
– Мой август, а если я отвечу, что да? – заявил Марцеллин.
– И кто же?
– Моя племянница Ливия.
– Она из патрициев?
– О, мой август, она патрицианка в высшей степени, хоть и греческого происхождения, впрочем, как и я.
– А где же она, обманщик? И почему я до сих пор её не видел?
Тем временем немой Евгемер неторопливо внёс на золотом блюде кисти тёмного сочного винограда.
– Моему императору было, мягко говоря, не до этого… – взяв одну виноградину, проговорил писатель. – Он был занят новыми реформами! А потом она живёт в Антиохии, откуда родом и я сам. В последний раз мы с ней виделись два года назад, когда я приезжал поддержать свою старшую сестру Деметрию. Её муж погиб на войне в Персии. Тогда Ливия, надо сказать, была довольно юной, а сейчас ей четырнадцать или около того… А совсем недавно до меня дошли слухи, что родственник погибшего супруга моей сестры намерен просватать её за какого-то богача. Ох, не знаю, к чему это приведёт! Она же такая праведная!
– Да, знавал я некогда одну праведницу… – тихо, с горечью произнёс император, устремив померкший взгляд вдаль. – Правда, она тоже была из галилеян!
– Ты говоришь об августейшей императрице Елене?
Юлиан не ответил. Он просто отвернулся и застыл, упёршись о желтоватую рифлёную колонну.
– Супруга моего императора была образцом женской добродетели… и она его любила… – продолжил писатель, сочувственно глядя ему в спину, в то время как до одури шумные птицы по-прежнему клевали зерно с его тёплых ладоней.
Юлиан вспомнил первую встречу с Еленой. Это произошло в ноябре 355-го, когда он был призван к её брату – императору Констанцию – и назначен его новым Цезарем. Впервые он увидел её в соборе Святой Софии, залитую бледным мерцающим лучом, который пробивался с высоты витражного стекла. Она стояла пред ликом Богородицы в жёлтом, рифлёном, как греческая колонна, одеянии: её лицо казалось не то чрезвычайно строгим, не то ангельски прекрасным, глаза были сомкнуты, длинные чёрные ресницы опущены вниз, а ладони благообразно сложены в молитве.
А уже через четыре дня они были в Милане. Юлиан вспомнил их свадебную церемонию: то, как им надели на головы тяжёлые венцы, как они шли с зажжёнными свечами по большому кругу и как обоим дали испить из одной чаши.