Страница 1 из 9
Елена Лобанова
Из жизни читательницы
На картине изображена библиотека, в которую приходят не только читатели, но и взрослые и дети.
Вот только не надо про третье тысячелетие, необрати мый ход прогресса и достижения цивилизации! Не надо! Оставайтесь на здоровье со своими «тойотами» и «мерседесами», изрекайте очередные кретинизмы в своих ток-шоу, накачивайте на тренажерах длинные мышцы спины и четырехглавые – бедер, купите детишкам СД-диск «Сто шестьдесят лучших компьютерных игр» и по дороге на Канары снимите на камеру свою потную супругу с косметикой «Л’Ореаль» поверх злобной гримасы! Наешьтесь до отвала чипсов, устриц, спагетти, гамбургеров, ананасов и манго, а потом запейте все это чаем для похудения, после чего воспользуйтесь кремом-депилятором, кремом-лифтингом и кремом для загара, доведите свои волосы до совершенства шампунем «Пантин», и пусть ваши зубы отныне и навечно сияют белизной высокогорных снегов от «Бленд-а-мед» и «Аквафреш»!
И тогда, достигнув наконец немыслимой физической формы на вершине полнейшего материального процветания, – окончательно и навсегда забудьте о нас! Оставьте, оставьте нас в покое и перестаньте замечать чуть видимые с ваших высот муравьиные следы нашего существования!
Ибо наша жизнь протекает в совсем, совсем иных пределах...
Взять, например, сидячее место у окна в электричке или же протертый угол дивана (о, диван! поистине таких диванов нет даже у бедных родственников ваших бедных знакомых!). Нам подходят также уютно гудящие колпаки-сушки, если судьба вдруг занесла нас в парикмахерскую; пляжные лежаки, накрытые полотенцем, – впрочем, это скорее образы из детских воспоминаний или отдаленных грез, как и образы дачных гамаков. Безусловно, хороши в ясную погоду навсегда потерявшие равновесие лавочки в парках и скверах, в особенности если вы располагаете временем – когда, например, по срочному уведомлению вы явились в сберкассу ликвидировать задолженность за квартиру и попали в перерыв. Хотя в принципе годятся и трамвайные сиденья – как жесткие с отверстием в области копчика, так и мягкие, детско-подростковых параметров; и скамейки из трех железных перекладин на троллейбусных остановках, леденяще-холодные в любое время суток, однако в любое же время суток освещенные неоновым светом рекламного плаката; и даже коричнево-бурые банкетки у кабинета стоматолога. А что уж говорить о таких заповедных домашних уголках, как торшер у кровати или кресло в углу за пианино!
Что-что?! Вы, другие, смеетесь?! Ну что ж, смейтесь! Хохочите во все горло, надрывайте животы, лопайтесь от хохота! Хотя, впрочем, можете особенно не стараться: услышат вас немногие. А тот, кто и услышит, – тот, пожалуй, и не поймет, что именно к нему относится этот хохот, мощный и свободный, как отрыжка или извержение газов в спальне размером с теннисный корт...
По вечерам, после программы «Время», папа с мамой обычно обмениваются мнениями.
– Ну вот, пожалуйста вам – опять новый заем! – говорит папа. – Уже всему свету мы должны.
– У дикторши новая прическа, – говорит мама. – Марина, ты обратила внимание?
– И МВФу мы должны, и французам должны, о немцах я вообще умалчиваю, – продолжает папа. Мама вздыхает, и они вдвоем смотрят на меня, ожидая высказывания по одной из заявленных тем.
Я тоже вздыхаю и предлагаю робко:
– А может, выключим его? А то у меня от этих политических голосов что-то внутри дергается. И ночью потом или шторм снится, или наводнение.
– Это все от безделья! – тут же восклицают они в один голос. – Поначитаешься у себя на работе черт-те чего, вот и снится!
Надо сказать, что за все восемнадцать лет, что я работаю в школьной библиотеке, мне так и не удалось убедить их, что библиотекарь не читает книги, а выдает и принимает.
– Мариночка! Ты же жизни не видишь за своими книжками! – говорит мама проникновенным голосом. Примерно третий раз за последнюю неделю и примерно три тысячи триста третий – за всю мою жизнь.
– Ладно, завтра напишу заявление, – соглашаюсь я. – Пускай переводят завучем! Только вот не знаю: лучше по учебной работе или по воспитательной?
– Все шутишь! – кричит папа голосом, каким до пенсии командовал курсантами на плацу. – Дошутилась уже...
Я жду, когда он прибавит: «До сорока двух лет», но он почему-то не прибавляет. Забыл мой возраст, что ли?
– Нет у тебя, дочка, цели в жизни, вот что я скажу! – заключает он траурным голосом.
Я могла бы возразить, что одна заветная цель у меня все же имеется, но по опыту знаю, что о ней благоразумнее молчать.
Хотя не скрывает же, например, Римка, что живет ради выходных. Да и с чего бы ей это скрывать? У нее счастливая семья, любящий муж и прелестная дочь. По воскресеньям они ездят в лес или на дачу и ходят в гости. А то, что по печальному стечению обстоятельств она вынуждена преподавать квадратные уравнения и системы неравенств за четыре тысячи рублей в месяц, – так это ее крест, а не гордость. Что бы там ни провозглашали на совещаниях и что бы ни писала газета «Первое сентября».
Правда, мой случай несколько иной, поскольку ни мужа, ни детей у меня не имеется. Я старая дева, или, как раньше выражались на Руси, вековуха. А старым девам полагается иметь невыносимый характер, отравлять жизнь близким (то есть в моем случае – родителям) и отличаться странностями в поведении.
Вот почему по вечерам я, выключив свет в своей комнате, делаю вид, что сплю, с маниакальным упорством дожидаясь, пока погаснет полоска света под родительской дверью.
Это-то и есть моя заветная ежевечерняя цель.
Лучшая пора дня – это, без сомнения, ночь!
Наконец-то покончено с делами, обязанностями, отчетами, расчетами; с монологами и диалогами, договорами и выговорами; с субординацией и администрацией, с ритуальными улыбками, гримасами и фразами!
Ночи нет никакого дела до наших идей, планов и прогнозов. Ночь возвращает человека в его истинное состояние – в образ робкого гостя, с трепетом ступающего на порог неведомого будущего.
И не стоит упрямиться, цепляясь за убогие схемы дневных понятий! Гораздо лучше покориться воле ночи – и тогда она, быть может, расщедрится на нежданный подарок!
Первую треть ночи я обычно читаю.
Из спальни родителей никак не углядеть тонюсенькую полосочку света под моей дверью. Но на всякий случай, читая, я держу палец на кнопке выключателя, которую нажимаю при малейшем дверном скрипе. Эта предосторожность – моя традиционная дань папиным убеждениям. Тут уж ничего не поделаешь: всякое нарушение режима папа расценивает как личное оскорбление. Моя верная союзница – лампа на гофрированной ножке послушно гаснет, чтобы в нужный момент снова вспыхнуть и подтвердить с вежливым поклоном: «Рада услужить! С удовольствием посвечу еще!»
В ее светлом круге среди ночного безмолвия все выглядит нездешним и таинственным. Халат на спинке стула, скомканное покрывало на диване, упавший со столика журнал – все это представляется многозначительным и загадочным, словно декорация к чудесной постановке...
И вот книга уже в руках! Вот затертый томик фантастики – посланец из романтической страны юности, от которой когда-то было рукой подать до неизведанных миров и сногсшибательных открытий. Стоит взять его в руки – и тебе снова четырнадцать, под окном поджидает прозрачный шар-космолет, и разномастные инопланетяне приветливо помахивают щупальцами и хоботами из отдаленных галактик.
А вот и верная подружка Джен Эйр. Джен, Джен, а ведь это ты виновата в моих любовных неудачах! Да-да, не смей отпираться – ты, ты не подсказала мне вовремя своим тоненьким упрямым голоском нужные слова, не схватила меня за руку своей маленькой ручонкой и не подтолкнула в нужную дверь!
Или крохотный, ни дать ни взять фотография девять на двенадцать, сборник рассказов молодого автора – теперь, конечно, и фамилию не вспомнить, обложка-то оторвалась лет с десяток назад! А в мэтры, в большие писатели, видно, не вышел – нигде больше я ни одной его вещи не встречала, это точно, по слогу бы сразу узнала. И как только человек эти слова находил? Наткнешься на фразу, вроде пустяковую, почти случайную: «У старого рояля непривычный звук...» – и вдруг будто толчок в спину – ИМЕЮЩИЙ ГЛАЗА ДА УСЛЫШИТ! – так и швырнет тебя в другую жизнь, где ты – уже не ты, а, допустим, осветитель в провинциальном театре оперы и балета, чуть не последний из служащих, но юноша с воображением, пишущий стихи и, как водится, влюбленный в неприступную прима-балерину... Когда я дохожу до места, где герою снится, что за свои стихи он получил Нобелевскую премию и ее принесли прямо в осветительскую будку, то обязательно начинаю реветь. По-моему, от злости. На жизнь, в которой поэты работают осветителями, а прозаики, об этом невозмутимо повествующие, пропадают в безвестности.