Страница 1 из 10
Антон Филатов
БОМЖ. Сага жизни
Книга первая. Пыл(ь) веков
18+
Часть первая. Прошлый век
«Нравственная цель сочинения не в торжестве добродетели и не в наказании порока. Пусть художник заставит меня завидовать угнетенной добродетели и презирать торжествующий порок».
«Мир вечно разделён на два полюса: жизнь и смерть. В эти понятия, между этими полюсами в два коротких слова вмещалось всё».
Глава первая. Сага жизни Женьки Шкаратина
Легенда первая
«…Радиомузыка всё более тревожила жизнь: пассивные мужики кричали возгласы довольства, более передовые всесторонне развивали темы праздника, и даже обобществлённые лошади, услышав гул человеческого счастья, пришли поодиночке на Оргдвор и стали ржать».
По случаю всенародного Торжества природа ликовала. Город Провинск благоухал улыбками. Полуденное солнце нещадно палило опьянённые радостью праздника лица улыбчивых провинцев. Как хорошо-то, девочки! А мы не девочки! Всё равно хорошо! И, кажется, грядущая радость сегодняшнего дня – таинственная благовесть ожидаемого события! – может опрокинуть дюже скучную мировую историю, как старухино корыто. Все симптомы тому – на лицах! Вот-вот случится, наконец-то, веками вожделенное! – сбудется… И… глокая куздра… бодрячит… тьфу-ты… наметом в лирику понесло…
– из черной тарелки на фронтоне здания бывшего купеческого особняка бархатным баритоном грустил незнаемый казачок. Изливал душу, как кровь из раны, но сердца слушателей зажигал не пагубной тоской, а напротив – бесшабашным удальством. Душа-то – она хмель чует, только плесни задором на раскалённые камни, развороши тлеющие уголья, распали воображение…
А и небо, освещающее земные холмы и городьбу, казалось, подтанцовывало под музыку и людской гвалт. И будто бы тоже имело обнажённую душу.
Парочки, семейные стайки горожан гуртом валили на площадь Третьего Интернационала. Здесь, в старой части города, карусель толпы охватывал, по наезженной традиции, главный кураж Торжества. Всюду висели красные плакаты, вызывающие бодрость, радость и краткосрочную партийную преданность. Торговые столы благоухали мясом, пивом и крашеными кренделями. Самодеятельные артисты изо всех углов городской площади потешали номерами художественной самодеятельности. Народ угощался, глазел и веселился! Лишь немногие, идущие в правильном направлении, раздражались идущими супротив. Неуёмная радость большинства удручалась печалями единичных отщепенцев. Возможно, и в весёлом воздухе, и в изредка набегавших тучках таилась какая-то неосмысленная грусть, наводящая досадную тень на плетень. Подозреваем, что в наскучивших кабинетах устало хмурили лбы отцы города, вынужденные пережидать очередную плановую стихию Торжества, да некуда было им деваться. Не вливаться же в нестройные ряды торжествующих трудящихся, вызывая нездоровый ажиотаж любопытства и патриотизма!
Одни лишь милиционеры в белых кителях, привлеченные стражи порядка, очно наблюдающие Торжество со стороны, бодро зевали в ожидании своего часа. Красные плакаты, висящие за спинами, будто итальянские мулеты, дразнящие быков, и у них вызывали зуд беспричинной весёлости.
Нинулька, выспавшись до обеда, поспешила в народ, одна-одинёшенька. Эти «проститутки сокомнатные», Юлька с Оксаной, улизнули утром в свою деревню, к маманькам да хахалям. Не торчать же брошенкой в общаге в столь знаменательный день! В деревне происходили те же праздничные события, только на колхозном уровне. И девчонки, вооружённые памятью о прошлых удовольствиях, рвались домой, как скаженные. Нина же, сирота безродная, в деревню езживала только за пособием. Праздновать всевозможные Торжества чаще всего вливалась в стройные ряды провинцев – гордой одиночкой. В карманах голь перекатывается, а глазами карамельки лупать никто не запрещает. Поспешала в массы, надеялась на толику сластей, таращась на попутные буфеты.
На мосту за Ниной увязался Гришуня Тахтобин, чувак из «сельхоза». На «кульковских» танцах, куда пацаны-пэтэушники иногда проникали воскресными вечерами, долговязый Гринька приглашал на шейха. Руки его, самозабвенные танцем, неосторожно касались нинкиных прелестей. Ой-ёй! Нина теряла равновесие духа. А в заполночных проводинах, случалось, и – тела.
– Ты куда? – для поддержки разговора спросил парень. – Поди… на базар?
– А ты? – не растерялась Нина. – Может, на рыбалку?
И молча пошли рядом, составив ещё одну людскую стайку бойко спешащих на Торжество.
– А де другие чувихи? – модничая, спросил Гришуня, имея в виду, очевидно, Юльку с Оксаной.
– А я знаю? Пытает он… – не ласково обошлась девушка. – В деревни попёрли…
Возле церкви, под сенью тополиной аллеи, дурманящей ароматом прели и потоками солнечной духоты, Гришуня приобнял спутницу за плечи. Нина привычно сомлела, в комочек сжалась, но виду не подала, и руку решительно не отвела.
– Хочешь мороженое? – напрямик спросил парень строптивую диву. – В стаканчиках, или на разновес?
– Хочу, – также прямо ответила дива, слегка помедлив в речах. – ты, что ли, угостишь?
– А хуть бы и я.
И они – парочкой – молча устремились к мороженице, встали в длинную очередь. Гришуня тайком пялился на Нинульку. Ему, долговязому увальню, пялившему глаза с растерянной улыбкой в мордатой физиономии на миловидную спутницу, жеребчиком переминающемуся на стройных ногах, Нина «застила других чувих, а чем не знаю»… Этим недоумением откровенничал с пацанами. И шибко, видно, «застила», потому как всюду и в свободное время нежным барсом скрадывал Нинульку в последние месяцы.
– продолжал жаловаться бархатный баритон.
А город гудел бубном долгожданного всенародного Торжества, как разгорячённый духовой оркестр ораторией Баха! Барабанный гул, радостные людские вскрики и бравурные обрывки патриотических гимнов взметались ввысь! Красные флаги гордо трепетали на древках вкупе с полотнищами на здании Горсовета. Воздушные шары, наполненные углекислым газом людских выдохов, волочились по асфальту и громко – на потеху – лопались. И ярилось Торжество единым живым организмом, развязно требующим зрелищ и хлеба, хлеба и зрелищ, будто бы без этого разнузданного чревоугодия не трепетно реяли красные стяги и не бравурно гремели гимны.
Толпы шатающихся горожан, как ртутные лужицы, перетекали по площади, сливаясь в хохочущие группировки старых знакомых и друзей, сообща глазеющих на массовые зрелища. И вновь растекались в поисках невиданного и необычайного. Привлечённые гамом птицы, эпидемической вспышкой заражались людским азартом и возбуждённо обсуждали всеобщее сумасшествие. Точно пошло-поехало то, чему не было ни предчувствия, ни предпосылок. Но что-то апокалиптическое надвигалось на торжествующее сборище.
Самая большая группа горожан толпилась у стола, в толпе, разыгрывающей беспроигрышную лотерею. Иногда здесь кучно взрывались восторженным хохотом над счастливцем, выигравшем погремушку, безделушку, либо портрет партийного вождя в деревянной рамке.
– Пошли ко мне в общагу? – ласково пригласил Гришуня чувиху, аппетитно поедающую мороженое. Она аккуратно вылизывала серую стенку стаканчика и не спешила с ответом. – У нас никого нет. А на вахте Егорыч сидит, он с утра квасанул бражки…