Фрося

Остановилась на секунду – как споткнулась.

– А может, говорит, женился уже – да не пишет, он такой…

Снова запнулась.

И продолжала – как что-то ненужное, лишнее – повторяясь, затихая:

– Всё плачет, плачет… Я её утешаю, да какая из меня утешительница… С ними бы жить вам надо… Хоть съездили б… Разве расскажешь об этом?.. Вы сколько дома не были?.. Семь лет… Через три месяца – семь…

Умолкла. Наконец. Считает месяцами – надо же. "Дома". Нет у него дома.

Сидеть стало жестко, ребра скамьи впились в зад, в спину, посвежело, изнутри бил озноб. До чего же глупо жить на свете… Глупо, глупо. Всё ужасно глупо – слушать эту жалостливую чушь, всё, что он и сам знает, видел, читал между строк в материнских письмах… Какого чёрта. Какого чёрта (если не сказать больше, да) припёрлась, лезет в его жизнь, с домкомовскими моралями…

– Какого черта… – процедил сквозь зубы.

Она выпрямилась, руки сложила на коленях.

– Знала – злиться будете…

Злиться!.. Идиотизм.

И вдруг она протяжно зевнула, прикрыв рот ладошкой. Стала тереть глаза кулаками. Больная на голову. А он сидит тут с ней…

– Послушай, ты что – ненормальная?

Убрала руки от глаз.

– Притащилась за мильон километров, чтобы сообщить мне… всё это?

Она молчала. Быстро посмотрела на Бориса – и снова опустила голову. Выдохлась. Выпустила пар.

Вспыхнули фонари. Деревья, живые во тьме, обернулись мертвой декорацией, ядовито-зеленые листья блестели, как лакированные. Борис встал. Размялся, одернул вздувшуюся на груди куртку.

Долго надевала туфли, но надев, продолжала сидеть.

– Ну, вот что! Зря мотались в такую даль. – (Вернулся на "вы": сохраняй дистанцию.) – В отпуск приеду, сам давно уж решил. – (Ничего он не решил – так, подумывал. Не первый год… И зачем он ей объясняет? Она что – всю ночь сидеть собралась?) – В общем – если у вас тут дел больше нет, катите обратно!

– Да не приедете вы… А я не специально сюда… Я – по дороге… Ну, не по дороге, а… в Москву ездила…

Борис помолчал. Она сидела, согнувшись. Интересно, какие-такие дела у нее в Москве?

– Врете вы.

– Вру, – вздохнула тяжко.

– Вот видите!.. – Борис потоптался на месте, злость почему-то испарилась.

– Да вы не беспокойтесь – я сейчас уеду. Поездов много.

В Москву приедет часа в три ночи…

– Из Москвы – самолетом?

– Поездом. У меня уж и билет есть. – Тревожно пощупала юбку где-то у колена – и успокоилась.

– И когда же твой поезд?

– Девять двадцать. А что?

Она встала, оттолкнувшись от скамьи руками.

– Так вы приедете? Я им скажу – обрадуются…

– Ничего не говорить! Сам напишу! – рявкнул Борис.

Она смотрела, не мигая.

– Хорошо. Так я пойду. До свиданья…

– Куда вы там пойдете… Переночуете у меня – утром поедете. – И сам удивился, что выговорил это.

– Что вы, никаких «переночуете». Я сейчас поеду!

И слава Богу, уговаривать не собирается.

– Ну, смотрите… Всё равно ухожу на ночь.

Помолчала. Размышляет.

– Нет, нет, поеду, спасибо.

– На вокзале до утра сидеть?

– Посижу…

– До вашего поезда – сутки!

– Москву посмотрю, интересно…

(«Может… боится?»)

Подняла лицо, поймала издевочку в его глазах.

– Ничего я не боюсь. Только – зачем? Обуза… Всего вам доброго, Борис Иваныч.

С облегчением смотрел, как она уходит. Хромает на обе ноги – ну и ну…

– Куда же вы! Остановка рядом, идемте, покажу!

Помедлив, повернула обратно, стараясь идти быстрее. Не дожидаясь, Борис вышел через боковую арку к трамвайным путям, махнул рукой вправо:

– Вон там, где фонарь. Первый номер, прямо до вокзала.

Молча проковыляла мимо. Торопится, будто трамвай ее ждет… Борис отвернулся, быстро пошел вдоль парковой ограды. Поднял воротник: в спину задул сырой ветер. Сирокко. Сплошная романтика. В одной блузочке приехала. Или на вокзале оставила? Днем-то жарко было. Дуреха… Повертел головой, разглядывая небо – сзади наползали густые черные облака. Быть дождю…

Зачем же он домой идет?! К Наталье – в другую сторону! Совсем мозги заморочила… Сжал зубы – желваки заиграли на скулах – зашагал назад.

Издали увидел ее, под фонарем. Ничего – свернет в парк, пройдет аллеей, не заметит… Как-то она странно стоит – на одной ноге, спиной прислонилась к столбу. А другую поджала. Туфлю сбросила, ей-богу. Так и есть – нагнулась, рукой что-то там ковыряет…

Борис поравнялся с аркой – загремел, нагоняя, трамвай – оглянулся: «единичка», – не сворачивая, пошел к остановке, прибавил шагу.

– Эй!..

За трамвайным грохотом она не услышала – суетилась, торопливо надевая туфлю, видно, никак не удавалось, трамвай уже стоял, откуда-то появившийся мужчина полез в дверь, двое сошли, направились навстречу Борису, заслонив ее, – Борис выскочил на дорогу, увидел, как она скачет к трамваю, туфля в руке, – заорал:

– Эй!!..

Она оглянулась. Двери задвинулись, трамвай, громыхая и повизгивая, умчался.

Так и стояла: разутая нога полусогнута, пальцы едва касаются булыжника (па-де-де!), повернувшись к Борису, смотрела не мигая, улыбалась – совсем как тогда, у театра, только на щеках две невысохшие слезинки.

Борис подошел – почти подбежал – схватил за локоть, потащил на тротуар:

– Пойдем…

– Туфлю, туфлю надену!

Отпустил, приготовился ждать – но она мигом надела, пристукнула ногой, поморщившись, – опять улыбнулась Борису в лицо. Тот криво усмехнулся, тронул за локоть, и они пошли.

Она поглядывала на ноги, старалась не хромать. Тащилась сзади, Борис нетерпеливо опережал на пару шагов. Отведет – и бегом к Наталье…

– Почему хромаете? – бросил через плечо. Молчать было невмоготу.

– Дура я… Новые туфли надела. Целый день в них, ноги распухли… А как на лавочке сняла – совсем теперь не лезут… Не надо было снимать…

Свернули в парк, она оглядывалась, узнавая.

– Парком короче, – сказал Борис.

Ветер здесь не доставал, с шелестом запутываясь в ветвях.

– И из дому до Москвы поездом?

– Поездом.

Тянуло сыростью, прелым листом, грибами.

– И во сколько же прибыли?

– Утром, в одиннадцать.

Нормально – значит, выспалась. Чего ж она зевает и зевает?.. Давно уже шла, плотно обхватив себя руками, съежившись, смотрела под ноги. По классическим канонам, теперь он должен набросить на нее свою куртку…

Резко остановился, она ткнулась в него, налетев – отшатнулась, подняла лицо:

– ?..

– Вещи! Где вещи?

– А… – отвернулась, махнула рукой. – Там!..

– Где – там? В камере хранения?

– Да. Чемодан.

– Надо съездить, забрать…

– Нет-нет! Там ничего такого! Не надо!

Торопливо зашагала дальше.

Борис догнал. Не надо – так не надо. Не хватало еще и на вокзал переть. Наталья уже ждет… Проворчал:

– Зачем тащила, если ничего такого…

– А я и не тащила. – Не смотрела на Бориса, но он видел – слышал – что улыбалась, голос зазвучал по-новому, звонко, до сих пор еле слышно было. – Я – вот так! – развела руки.

– Как – так? Совсем без ничего?

– Совсем! Вот… – запустила руку в бездонный карман юбки, выудила кошелек, – здесь деньги. И все! – И бросила кошелек обратно. – А зачем – вещи? Мне только поговорить… с вами… часик, думала, – и назад.

– Авантюристка…

– Чё?

О, прорвалось – нашенское. Улыбнулся:

– Да ничё. Ненормальная ты, говорю… А в поезде как же? Переодеться, на ночь, всякое такое?

– А зачем? Я – в общем.

– В общем вагоне? – Даже приостановился. – Сидя? Двое суток?

– А чё? Я здоровая – сидя сплю. Спала. – Зевнула широко. – Пойдемте, а? Спать хочу.

– Уже близко…

Спала – спать хочу. Сейчас заснёшь, дуреха…

Парк остался позади. Борис приглядывался к ней, когда попадали в свет фонаря.

– Ну, а щетка, мыло? Зубы почистить – а?

– Это не додумала, верно. Да ничего – за неделю не сгниют! – Улыбнулась, обнажив крупные ровные зубы.