Страница 2 из 14
– Мишка! – Крикнул я, выйдя из дома, и направился в садик, такой же уютный, как и сама дачка. Сад был пуст. И тут я вспомнил, что возле дачи не было машины, без которой Мишка не мыслил себе жизни. И тут я психанул не на шутку.
– Сволочь! – Сказал я вслух. – Пригласил меня, а сам смылся и даже не позвонил, куда и зачем.
Я нервно нажимал на кнопки телефона, набирая номер Мишки, но в ответ были только длинные гудки. «Сволочь! – Еще раз ругнулся я. – Даже трубку не берет! Ну, и черт с тобой! В конце концов, я приехал, дача открыта, я здесь бывал уже не раз, и все мне знакомо, поэтому не пропаду и без хозяина!». Меня беспокоило только одно: никаких запасов с собой я не взял, полностью понадеявшись на Мишку. Как назло, есть захотелось ужасно. И я еще раз, в сердцах обругав Мишку про себя последними словами, ринулся в дом, обшаривая на ходу все закоулки, где ранее были Мишкины припасы. На мое счастье еды было достаточно. Холодильник был набит полностью, и из погреба сладко попахивало фирменной Мишкиной наливкой, которую он каждый год делал из черноплодки и вишни.
– Запаслив, чертов Медведь, – уже более благодушно прошамкал я, прожевывая огромный кусок колбасы, – вот только где тебя носит? Учти, я ведь тебе готовить не буду. Стоять у плиты – не мое хобби, и уж прости, если я нанесу непоправимый урон твоим запасам, пока ты где-то носишься с какой-нибудь очередной девахой, которых у тебя пруд пруди.
Я растянулся на плетеном кресле-качалке, налил себе в стакан вишневки и закрыл глаза в полном блаженстве. Солнце клонилось к закату, и с веранды открывался чудесный вид на синеющий вдали лес и пурпурное, покрытое легкой дымкой небо. Мне стало чертовски хорошо и легко. Я то приоткрывал глаза, то закрывал их, ловя чудесные мгновения уходящего за горизонт солнца. Было тихо и безветренно. Казалось, опустившаяся тишина застила мне уши, и я, чтобы стряхнуть с себя навалившуюся лень и сонливость, решил пойти искупаться на озеро, которое было совсем неподалеку.
«Если Медведь приедет, он увидит, что я уже здесь и, наверняка, поймет, куда я пошел, – подумал я. – Вечернее купание – это просто наслаждение, которое не может сравниться с купанием дневным. Вода теплая, мягкая, как парное молоко, и даже бархатная. Солнце уже не печет и не жжет кожу, а нежно разливается по поверхности воды и течет по твоему телу, как золотой поток, оставляя на нем легкий бронзовый налет. А потом… потом наступает тихая, приятная расслабленность и ленивое умиротворение, несущее тебя по волнам дремы».
Если бы Мишка мог прочитать мои мысли, он, наверняка, сказал бы, что я впал в сентиментальность. Что поделать, это у меня есть. Но мне нисколько это не мешает жить. Даже наоборот, быть сухарем куда хуже! Мне только жаль, что Мишка не завел собаку. С ней было бы веселее, а так приходится развлекать себя самому. Я закрыл калитку на щеколду, и бодро, помахивая полотенцем, направился к озеру. Ничто не предвещало того, что случилось буквально через полчаса и что явилось для меня загадкой и злоключением одновременно…
Берега озера были крутые и обрывистые. По их краям росли березки, и мы с Мишкой любили устроиться в их тени, а потом прыгать в воду прямо с обрыва под громкие улюлюканья друг друга. Озерцо было глубокое, и сразу от берега вода наливалась холодной чернотой омута. Иногда озерные волны подмывали их края, и тогда внезапно часть берега вместе с деревцами рушилась прямо в воду и уходила куда-то вниз за считанные секунды. Но мы плавали хорошо и только посмеивались над некоторыми странными рассказами очевидцев, которые приписывали озеру всякие небылицы. Когда-то здесь была деревенька, но теперь многие поразъехались и вместо нее остались небольшие избушки, стоящие друг от друга довольно далеко. Да и в тех доживали последние годы старожилы, которым перевалило за восемьдесят и более. Так что помешать нашим развлечениям было просто некому.
Я разделся, гикнул во всю глотку, подпрыгнул и со всего разбега бухнулся в озеро. Вода, как мягкое масло, обтекла все мое разгоряченное тело. И я сажень за саженью, загребая под себя бархатную струю, поплыл к центру озера. Я крутился, вертелся, нырял и орал, как сумасшедший от нахлынувшего на меня чувства радости и беззаботности, которое испытываешь только в детстве, совершенно забыв про свалившиеся на меня беды. Я даже не сразу заметил, как внезапно жутко и густо потемнело небо, как в этой черноте скрылся лес, и даже сама вода стала похожа на какую-то густую и вязкую жидкость. Солнца уже не было, но не было и луны, и звезд. Мне стало не по себе, и я быстро загреб к берегу. Но сколько бы я ни греб, берега не было, как будто он отдалялся от меня с каждым моим гребком все дальше и дальше. Я заорал что было мочи, но голос мой потонул в ватной глухоте. Я почувствовал, как тело мое похолодело и стало сводить судорогами. Я заорал еще сильнее. И вдруг небо разорвала страшная ветвистая молния, озарившая на мгновение озеро, его берега и меня самого. Я увидел, что кружусь посредине озера в водовороте, из которого никак не могу выплыть. Молния полыхнула еще раз, и раздался страшный гром, похожий на взрыв. В воду упало что-то тяжелое и понеслось прямо на меня. Я еще успел сообразить, что это рухнул берег, увлекая меня своей массой, но в следующий миг новая молния ударила прямо в центр озера, вода расступилась, и я закрутился потоком в воронку, уходящую в темную бездну, с шумом засасывающую нахлынувшую с обоих берегов воду.
Последнее, что я помнил, захлебываясь грязной водой, был удар по голове, после которого наступила полная тьма и тишина…
Я очнулся на песчаном берегу. Волны ласково омывали мои ноги, тело болело, голова моя была тяжелой, словно налитой свинчаткой. Я с трудом приподнялся на локтях и огляделся. Песчаный берег был пологим и уходил в глубокую растительность, но это не был тот лес, привычный для нас. Я с удивлением и ужасом осознал, что это тропики – пальмы и другие экзотические растения росли по берегу под заходящим уже теплым южным солнцем. И ноги мои ласкали не пресные воды деревенского озерца, а нежные бирюзовые волны моря или океана. Все было так же тихо и безветренно, как тогда на озере.
Я попытался встать на ноги, но голова моя закружилась, в грудь ударила резкая боль, и меня стошнило какой-то зеленоватой жидкостью, горькой и тягучей. Я обессиленно лег на спину и уставился в небо. В голове моей мелькали картинки минувшего дня, сознание мое путалось, и я решил, что все окружающее меня просто бред. Наверняка, у меня сотрясение мозга, а потому мне кажется всякая ерунда. Я четко вспомнил, как получил удар по голове и даже успокоился. «Вот сейчас мне окажут помощь, – подумал я, – и все встанет на свои места. Проклятое озеро. Вода подмыла берег и обрушила на меня громадный ком земли вместе с березовым стволом. Он ударил меня по голове и теперь мне кажется черте что…
Я уже совсем уверовал в то, что брежу, когда прямо над моей головой пролетел, гортанно крича, ярко-красный попугай, и, сев на песок неподалеку от меня, заорал что-то на непонятном мне языке. Я зажмурился, ущипнул себя за лодыжку и вновь открыл глаза. Попугай, совершенно не боясь меня, приближался ко мне, кивая своей красной головой и, казалось, пытался что-то мне сказать. Я замахнулся на него рукой, и он громко гаркнул, словно ругал меня последними словами. Затем он сделал круг над моим распластанным телом и скрылся из вида.
Я вновь попытался встать. Но едва я только приподнялся, как голова моя закружилась, в глазах потемнело, и я, как подкошенный, рухнул на песок. Должно быть, прошло немало времени, пока я очнулся, потому что солнце почти уже село, и было довольно темно. Я не на шутку испугался. По-прежнему вокруг меня был незнакомый берег, стояла странная тишина и никого вокруг, кого можно было бы позвать на помощь. В горле у меня была корявая сухость, и голос мой скрипел, как рассохшаяся деревянная половица. Я постепенно стал понимать, что со мной произошло нечто непонятное, необычное, что я не могу объяснить, и от этого мне стало жутко. Ночь надвигалась стремительно, как это бывает на юге. Еще полчаса и она зальет своей чернотой все, что я мог видеть, и тогда… Меня охватило отчаяние, и я чуть не заплакал. Мне становилось все хуже и хуже, меня била нервная дрожь, и я осознавал себя совершенно беспомощным, как ребенок.