Страница 2 из 11
[14]
2
Есть такие учреждения, где натыкаешься на темновато-багровый фонарик у двери: "Служебный". Или, поновей, важную зеркальную табличку: "Вход посторонним категорически воспрещен". А то и грозный вахтер сидит за столиком, проверяет пропуска. И за недоступной дверью рисуется, как все запретное, невесть что. А там - такой же простой коридор, может почище. Средней струей простелена дорожка красного казенного рядна. В меру натерт паркет. В меру часто расставлены плевательницы. Только безлюдно. Не ходят из двери в дверь. Двери же - все под черной кожей, под вздувшейся от набивки черной кожей с белыми заклепками и зеркальными же оваликами номеров. Даже те, кто работают в одной из таких комнат, знают о событиях в соседней меньше, чем о рыночных новостях острова Мадагаскара. В тот же безморозный хмуроватый декабрьский вечер в здании московской центральной автоматической телефонной станции, в одном из таких запретных коридоров, в одной из таких недоступных комнат, которая у коменданта числилась как 194-я, а в XI отделе 6-го управления МГБ как "Пост А-1", дежурило два лейтенанта. Правда, они были не в форме, а в "гражданском: так приличнее было им входить и выходить из здания телефонной станции. Одна стена была занята щитками, сигнальным стендом, тут же чернела пластмасса и блестел металл телефонно-акустической аппаратуры. На другой стене висела на серой бумаге инструкция во многих пунктах. По этой инструкции, предусматривавшей и предупреждавшей все возможные случаи нарушений и отклонений при подслушивании и записывании разговоров американского посольства, дежурить долженствовало двоим: одному безотрывно слушать, не снимая наушников, второму же никуда не удаляться из комнаты, кроме как в уборную, [15] и каждые полчаса подменять товарища. Невозможно было ошибиться, работая по этой инструкции. Но по трагическому противоречию между идеальным совершенством государственных устройств и жалким несовершенством человека, инструкция в этот раз была нарушена. Не потому, что дежурившие были новички, но потому, что имели они опыт и знали, что никогда ничего особенного не случается. Да еще и канун западного рождества. Одного из них, широконосого лейтенанта Тюкина, в понедельник на политучебе непременно должны были спрашивать, "кто такие друзья народа и как они воюют с социал-демократами", почему на втором съезде надо было размежеваться, и это правильно, на пятом объединиться, и это снова правильно, а с шестого съезда опять всяк себе, и это опять-таки правильно. Нипочем бы Тюкин не стал читать с субботы, мало надеясь запомнить, но в воскресенье после его дежурства намечали они с сестриным мужем крепко заложить, в понедельник утром с опохмелу эта мура тем более в голову не полезет, а парторг уже пенял Тюкину и грозил вызвать на бюро. Да главное-то было не ответить, а представить конспект. За всю неделю Тюкин не выбрал времени и сегодня весь день откладывал, а теперь, попросив товарища дежурить пока без смены, приудобился в уголку при настольной лампе и выписывал из "Краткого курса" к себе в тетрадь то одно место, то другое. Верхнего света они еще не успели зажечь. Горела дежурная лампа у магнитофонов. Кучерявый лейтенант Кулешов с пухленьким подбородком сидел с наушниками и скучал. Еще с утра заказывали покупки, а после обеда посольство как заснуло, ни одного звонка. Долго просидев так, Кулешов надумал посмотреть нарывы на левой ноге. Эти нарывы вспыхивали все новые и новые от неизвестных причин, их мазали зеленкой, цинковой и стрептоцидовой мазью, но они не заживали, а расширялись под струнами. Боль уже мешала при ходьбе. В клинике МГБ его уже назначили на консультацию к профессору. А недавно Кулешов получил квартиру новую, и жена ждала ребенка - и такую складную жизнь эти нарывы отравляли. [16] Кулешов совсем снял тугие наушники, давившие уши, перешел удобнее к свету, засучил левую трубку брюк и кальсон и стал осторожно ощупывать и обламывать края струпов. При надавливании их насачивалась бурая сукровица. Так больно, что отдавалось в голову, это захватило его внимание. В первый раз его прострельнуло от мысли, что здесь не нарывы, а... а... Какое-то пришло на память где-то слышанное страшное слово: гангрена?.. и еще как-то... Так он не сразу заметил, что катушки магнитофона бесшумно кружатся, включенные автоматически. Не снимая обнаженной ноги с подставки, Кулешов дотянулся до наушников, приложил к одному уху и услышал: - А откуда я знаю, что ви говорить правду? - А вы понимаете, чем я рискую? - Атомная бомба? А кто такой ви? Назовите ваш фамилия. АТОМНАЯ БОМБА!!! Повинуясь порыву такому же бессознательному, как схватиться за опору, падая, Кулешов вырвал штырь коммутатора, этим разъединил телефоны - и тут только сообразил, что вопреки инструкции, не засек номера абонента. Первое движение было - обернуться. Тюкин строчил конспект и не видал ничего. Тюкин-то был друг, но ведь Кулешову вменялось контролировать Тюкина, значит и тому. Дрожащими пальцами переключив на обратную перемотку, а в цепь посольства включив запасной магнитофон, Кулешов сперва подумал стереть запись и скрыть свою оплошность. Но тут же вспомнил, как начальник не раз говорил, что работа их поста дублируется автоматической записью еще в одном месте - и откинул вздорную мысль. Конечно дублируется, и за укрытие такого разговора - расстреляют! Лента перемоталась. Он включил прослушивание. Преступник очень торопился, волновался. Откуда он мог говорить? Конечно, не из частной квартиры. Да вряд ли и с работы. В посольства всегда стараются из автоматов. Раскрыв список автоматов, Кулешов торопливо выбрал телефон на входной лестнице метро "Сокольники". - Генка! Генка! - хрипло позвал он, спуская брючину. - Аврал! Звони в оперативку! Может, еще захватят!..
[17]
3
- Новички! - Новичков привезли! - Откуда, товарищи? - Приятели, откуда? - А что это у вас на груди, на шапке - пятна какие-то? - Тут наши номера были. Вот на спине еще, на колене. Когда из лагеря отправляли - спороли. - То есть, как - {номера}?! - Господа, позвольте, в каком веке мы живем? На людях - номера? Лев Григорьич, позвольте узнать, это что - {прогрессивно}? - Валентуля, не генерируйте, идите ужинать. - Да не могу я ужинать, если где-то люди ходят с номерами на лбу! - Друзья! Дают "Беломор" по девять пачек за вторую половину декабря. Имеете шанс! {На цырлах}! - Беломор-"Ява" или Беломор-"Дукат"? - Пополам. - Вот стервы, "Дукатом" душат. Буду министру жаловаться, клянусь. - А что за комбинезоны на вас? Почему вы все здесь как парашютисты? - Форму ввели. Раньше шерстяные костюмы выдавали, пальто драповые, теперь зажимают, гады. - Смотри, новички! - Новичков привезли. - Э! орлы! Что вы, живых зэков не видели? Весь коридор загородили! - Ба! Кого я вижу! Доф-Донской!? Да где же вы были, Доф? Я вас в сорок пятом году по всей Вене, по всей Вене искал! - А ободранные, а небритые! Из какого лагеря, друзья? - Из разных. Из Речлага... - ... из Дубровлага... - Что-то я, девятый год сижу - таких не слышал. - А это новые, Особлаги. Их учредили только с сорок [18] восьмого. - У самого входа в венский Пратер меня загребли и - в {воронок}. - Подожди, Митек, давай новичков послушаем... - Гулять, гулять! На свежий воздух! Новичков опросит Лев, не беспокойся. - Вторая смена! На ужин! - Озерлаг, Луглаг, Степлаг, Камышлаг... - Можно подумать, в МВД сидит непризнанный поэт. На поэму не разгонится, на стихотворение не соберется, так дает поэтические названия лагерям. - Ха-ха-ха! Смешно, господа, смешно! В каком веке мы живем? - Ну, тихо, Валентуля! - Простите, как вас зовут? - Лев Григорьич. - Вы сами тоже инженер? - Нет, я филолог. - Филолог? Здесь держат даже филологов? - Вы спросите, кого здесь {не} держат? Здесь математики, физики, химики, инженеры-радисты, инженеры по телефонии, конструкторы, художники, переводчики, переплетчики, даже одного геолога по ошибке завезли. - И что ж он делает? - Ничего, в фотолаборатории пристроился. Даже архитектор есть. Да какой! - самого Сталина домашний архитектор. Все дачи ему строил. Теперь с нами сидит. - Лев! Ты выдаешь себя за материалиста, а пичкаешь людей духовной пищей. Внимание, друзья! Когда вас поведут в столовую, - там на последнем столе у окна мы для вас составили тарелок десятка три. Рубайте от пуза, только не лопните! - Большое вам спасибо, но зачем вы отрываете от себя? - Ничего не стоит. Кто ж нынче ест селедку мезенского засола и пшенную кашу! Пошло. - Как вы сказали? Пшенная каша - пошло? Да я пять лет пшенной каши не видел! - Наверно, не пшенная, наверно магара? - Да вы с ума сошли - магара! Попробовали б они нам магару! Мы б им... [19] - А как сейчас на пересылках кормят? - На челябинской пересылке... - На челябинской-новой или челябинской-старой? - По вашему вопросу видно знатока. На новой... - Что там, по-прежнему ватер-клозеты на этажах экономят, а зэки оправляются в параши и носят с третьего этажа? - По-прежнему. - Вы сказали - {шарашка}. Что значит - шарашка? - А по сколько хлеба здесь дают? - Кто еще не ужинал? Вторая смена! - Хлеба белого по четыреста грамм, а черный - на столах. - Простите, как - {на столах} ? - Ну так, на столах, нарезан, хочешь - бери, хочешь - не бери. - Простите, здесь что - Европа, что ли? - Почему Европа? В Европе на столах белый, а не черный. - Да, но за это маслице и за этот "Беломор" мы горбим по двенадцать и по четырнадцать часов в сутки. - Гор-бите? Если за письменным столом сидите, то уже не горбите! Горбит тот, кто киркой машет. - Черт знает, на этой шарашке сидишь, как в болоте - от всей жизни отрываешься. Вы слышали, господа? - говорят, блатных прижали и даже на Красной Пресне уже не {курочат}. - Масло сливочное профессорам по сорок грамм, инженерам по двадцать. От каждого по способности, каждому по возможности. - Так вы работали на Днепрострое? - Да, я у Винтера работал. Я за этот Днепрогэс и сижу. - То есть, как? - А я, видите ли, продал его немцам. - Днепрогэс? Его же взорвали! - Ну и что ж, что взорвали? А я взорванный им же и продал. - Честное слово, как будто вольный ветер подул! Пересылки! этапы! лагеря! движение! Эх, сейчас бы до Сов-гавани прокатиться! [20] - И назад, Валентуля, и - назад! - Да! И скорей назад, конечно! - Вы знаете, Лев Григорьич, от этого наплыва впечатлений, от этой смены обстановки у меня кружится голова. Я прожил пятьдесят два года, я выздоравливал от смертельной болезни, я дважды женился на хорошеньких женщинах, у меня рождались сыновья, я печатался на семи языках, я получал академические премии, - никогда я не был так блаженно счастлив, как сегодня! Куда я попал? Завтра меня не погонят в ледяную воду! Сорок грамм сливочного масла!! Черный хлеб - на столах! Не запрещают книг! Можно самому бриться! Надзиратели не бьют зэков! Что за великий день? Что за сияющая вершина? Может быть, я умер? Может быть, мне это снится? Мне чудится, я - в раю!! - Нет, уважаемый, вы по-прежнему в аду, но поднялись в его лучший высший круг - в первый. Вы спрашиваете, что такое {шарашка}? Шарашку придумал, если хотите, Данте. Он разрывался - куда ему поместить античных мудрецов? Долг христианина повелевал кинуть этих язычников в ад. Но совесть возрожденца не могла примириться, чтобы светлоумных мужей смешать с прочими грешниками и обречь телесным пыткам. И Данте придумал для них в аду особое место. Позвольте... это звучит примерно так: