Страница 1 из 11

Эпизоды народной жизни начала XX века

Демин Анатолий

Анатолий Демин

Посвящается моей бабушке – тульской крестьянке Мироновой Евдокии Кузьминичне, родившейся в 1889 году и прожившей восемьдесят шесть лет

Хороший чай для барина

Помещик Жеребцов Леонтий Аркадьевич, дослужившийся до звания штабс-капитана в пехотном полку, выйдя досрочно в отставку, поселился в своём родовом имении в Тульской губернии, близ небольшой деревни, протянувшейся вдоль живописной речки Плавицы. На берега Плавицы, облюбованные и обжитые восточными славянами ещё в древние времена, были часто, будто бусины на нитку, нанизаны пара сёл, каждое не меньше чем на сотню дворов, и полтора десятка деревень, одна из которых, до того, как крестьянам дали вольную, принадлежала предкам штабс-капитана.

Леонтий Аркадьевич, впитавший науку рачительного хозяйствования на земле ещё в отроческие годы от своего отца, Аркадия Петровича, по прибытии в имение не мешкая с головой погрузился в дела. Прежде всего, после учинённой ревизии, уволил управляющего, нанятого за два года до своей смерти покойным батюшкой и, по сути, безнадзорно радевшего на своей должности больше к своей личной выгоде, чем на пользу поместью. Далее понудил деревенского старосту пересмотреть условия найма на полевые работы подопечных крестьян, обещая для них в будущем немалые прибытки; радикально поменял старые подходы к севообороту и много чего прочего. Словом, приложил свои таланты ко всем сторонам сельской жизни и предпринимательства.

Плоды усилий новоявленного помещика не заставили себя долго ждать, и уже через пять лет он прослыл по всей округе передовым аграрием и примерным семьянином, обзаведясь к тому времени и женой, и двумя прехорошенькими дочками. И всё бы, как говорится, слава Богу, но со временем стала ходить о нём молва как о человеке, непомерно требовательном, чересчур взыскательном ко всякому нанятому работнику, а в особенности к домашней прислуге. Возмущение и даже гнев помещика Жеребцова могла вызвать любая незначительная трудовая оплошность, и даже то, чему иные господа не придали бы решительно никакого значения, он мог почесть совершенно недопустимым и наказуемым – не розгами, как при крепостном праве, разумеется, а штрафным рублём при выплате заработка, но прежде – унижением любыми поносными словами, какие только могли прийти в его возмущённую голову. Дабы живописание этой особенности натуры Леонтия Аркадьевича получило штрих-другой очевидной наглядности и большей убедительности, к месту будет помянуть и несколько случаев из множества подобных, бывших с ним.

Согласно плану переустройства усадьбы, разработанному лично Леонтием Аркадьевичем три года тому назад, пришёл черёд разобрать старый, когда-то срубленный из смолистых сосновых брёвен, но ныне скособоченный, с донельзя прогнившими венцами, уже ни на что не пригодный амбар. Ну вызывает он к себе рано поутру в конторку, где свои бухгалтерские книги держал, денежные расчёты с людишками производил и о делах разговаривал, двух своих работников – братьев Ельцовых Фёдора и Степана, мужиков толковых, работящих, непьющих, оттого и принятых на дворовую службу, и даёт своё им распоряжение:

– Значит так, любезные, старый амбар, что за конюшней, знаете поди?

– Знаем, барин, а то как же.

– Ну вот, амбар сей надо разобрать, гнилые брёвна, доски отвезти в сад и закопать там в низинке, а которые сгодятся на дрова – распилить, расколоть, поленья сложить в дровяник. Даю вам сроку два дня. Ступайте!

Через два дня к часу, когда, по разуменью помещика, дела с амбаром у Фёдора со Степаном должны были быть уже близки к завершению, отправился он, по своему правилу, провести проверку исполнения хозяйского приказа. Тут надо сказать, что с некоторых пор при Леонтии Аркадьевиче стал состоять и неотлучно находиться рядом в качестве камердинера и телохранителя молчаливый кубанский казак-пластун Мефодий, росту не слишком высокого, но статный, косой сажени в плечах и силищи непомерной, с густыми чёрными усами с подкрученными и вздёрнутыми кверху кончиками, носивший всегда черкеску с двухрядными газырями и мерлушковую папаху. Подойдя в сопровождении Мефодия к месту, хозяин усадьбы обнаружил приятную глазу картину: амбар был разобран – на его месте темнел прямоугольный участок тщательно выровненной граблями земли; рядом небольшой горкой лежали поленья, наколотые на дрова из пригодных чурбаков, выпиленных из по большей части трухлявых венцов, и не свезённые пока в дровяной сарай, откуда с пустыми тачками в руках поспешали к хозяину братья Ельцовы; в глубине сада виднелась куча гнилушек рядом с выкопанной ямой. «Всё вроде ладно, – вслух тихо озвучил свою мысль Леонтий Аркадьевич, – на совесть сработали братья». И вдруг, неизвестно по какой причине, вздумалось передовому аграрию поближе подойти к груде гнилушек. Подошёл и… обнаружил совершенно непозволительную вещь – среди рыже-коричневого гнилья лежали с десяток чурбаков, в пилёных торцах которых светлели малые пятна здоровой древесины, свидетельствующие о возмутительном факте недобросовестности, лени и расточительности его дворовых мужиков. Ведь из каждого такого чурбака можно было извлечь, должным образом стесав гниль, пусть тоненький, но оттого не менее ценный стерженёк топлива! А далее последовал неотвратимый разнос нерадивых работников.

– Фёдор, обращаюсь к тебе как к старшему брату, скажи-ка, у тебя с братцем твоим родным вообще какая-никакая совесть есть?

– Никак провинились мы, ваше благородие? Чем тольки – в толк не возьму.

– Не понимаешь, стало быть?

– Не понимаю, барин!

– А разве не приказывал я, негодяйский олух, всё годное в топку пустить на дрова?

– Дык а мы рази?..

– Молчи, молчи, подлец ты бессовестный! А это что? – направляя свой длинный указательный палец на чурбаки с несгнившими сердцевинами, вопрошал образцовый помещик Жеребцов. – Это что, я тебя спрашиваю?

– Дык чурбаки наскрозь гнилые, барин. Вот мы со Стёпкой их и свезли сюда.

– Наскрозь, – раздражённо, с презрительной гримасой повторил Леонтий Аркадьевич искажённое народным говором слово. – Ах ты, мерзавец распоследний, ты ещё и слепым будешь прикидываться! – Прихватив Фёдора за шиворот, он силой нагнул его к гнилой куче, чуть ни уткнув лицом в один из чурбаков. – Ты, стервец, видишь это? Как же ты можешь произносить лживое своё «наскрозь»? Разве, сукин сын, ты не видишь, что тут в каждом чурбаке годная на дрова серёдка? Вот и получается: нет у вас, братья Ельцовы, ни стыда, ни совести. Вот не доглядел бы я, так и закопали бы хозяйское добро. В общем, так. Чтоб все эти годные в топку серёдки из гнилых чурбаков вытесать, а за разор, который чуть было ни учинили мне, будет вам денежный штраф. И скажите мне спасибо, что не гоню прочь.

Или был вот такой случай. Спиридон Кузовлев сотоварищи подрядился поставить для Леонтия Аркадьевича «оранжерейку», как ласково называл замысленное строение помещик, хотя размеров была весьма немалых и трудов предстояло подрядчикам много. Но справился Спиридон с заданием – всё по чертежу хозяина и в срок было исполнено, да так, что и придраться было не к чему. Недаром числился Спиридон лучшим плотником в округе.

Что же, пришёл умелец к заказчику расчёт получить за честно сделанную работу, а тот ему:

– Рано, – говорит, – за расчётом-то пришёл.

– Как рано? – недоумевает Спиридон. – Оранжерейку я поставил? Поставил! Гони монету, барин, по уговору.

– Неправильно ты, любезный, договор наш понимаешь. Оранжерейку-то ты поставил, а работы не закончил!

Стоит перед Жеребцовым лучший в округе плотник, рот открыв от слов, кои никак не ожидал услышать, а помещик между тем продолжает свою упрёчную речь.

– А кто за тебя, Спиридон, мусор-то убирать будет? У тебя там отёсками, щепой, стружкой чуть ли ни полдвора завалено. Так что пока ты со своими шаромыжниками всё годное для растопки, всё до последней щепки, не снесёшь в дровяной сарай и под метёлку двор не вычистишь – расчёта не получишь.