Апокалипсис

Он открывал глаза, и картинка молниеносно менялась. Никаких птиц, с которыми надо бороться, никакой высоты, на которую можно попасть, только борясь. Снежинки падали на еще не остывшее лобовое стекло автомобиля и, подтаивая, соскальзывали по нему, собираясь у нижнего края стекла причудливыми пирамидками со склоненными набок, как колпаки гномов, вершинками. Надо было спускаться на землю, становиться на нее обеими ногами и идти напролом, сквозь мокрый снег, сквозь людей на трамвайных остановках, вообще идти куда-то. Хотя цель была – ближайшая и безусловная. Но путь вел сквозь нее, а куда именно – вопрос судьбы.

Павел открыл дверцу и ступил в серую хлябь под колесами. Пока он стоял, любовно осматривая машину и бренча ключами, пряча их в карман, холод начал проникать сквозь подошвы ботинок, и озноб стал охватывать тело, сея тоску в сердце, как ласки нелюбимой женщины. Впереди был дом, точнее, комната в старой коммунальной квартире, в которой он жил уже два года. Он купил эту комнату, купил двадцать квадратных метров свободы, как он тогда думал. Потом он заметил, что думы не меняются, они исчезают, как воспоминания. Забытье – третья производная от мыслей. Память – вторая. Свобода в двадцати метрах стала привычкой. Хотелось чего-то еще.

Он перешел тротуар, споткнувшись один раз на выбоинах в асфальте, зашел под арку, перешагнул через не зарытую нерадивыми рабочими траншею, повернул направо и с усилием распахнул дверь в подъезд. Стены цвета увядающих листьев приветствовали его мрачными сентенциями о том, что все плохо, и лишь музыка вечна, если она – RAP. Именно так – огромное в малом, целое в части. Вечное в бренном и скоротечном. Кроме того, вечной была любовь, выраженная в огромном и корявом знаке «плюс» между парой мужских имен. Слова были процарапаны по краске, а некоторые написаны мелом. Следуя изгибам лестницы, Павел все время поворачивался к надписям спиной, и тогда, казалось, какой-то незнакомый и далекий мир, в котором сохранились мумии драчливых одноклассников, дышал в затылок.

С некоторых пор Павел жил ощущением приближающейся катастрофы. Он почему-то ждал ее, засыпал с радостью, отбрасывая от себя еще один день, как нетерпеливые любовники сбрасывают одежду. Он всячески торопил события, подгребая под себя, как черепаха песок, слова, встречи, мысли.

Павел остановился перед высокой деревянной дверью и достал ключ, нацелившись им в воронку замочной скважины. За дверью радостно залаяла соседская собачонка – любвеобильная рыжая такса, будто ребенок засмеялся перед еще не раскрытым чемоданом с подарками.

Соседка – кудрявая худая девица двадцати одного года – сидела в кухне на высоком табурете и варила кофе. По тому, как она была одета – в черные джинсы и плотно обтягивающую майку телесного цвета, Павел понял, что из квартиры она сегодня не выходила. Это означало, что у нее нет денег, она скучает и поэтому обратится к нему, к Павлу за участием, как только он выйдет в кухню. Она и так радостно встрепенулась, услышав лязг замка и увидев со своего высокого насеста входящего Павла, но он успел быстро шагнуть в сторону и стать невидимым из кухни. Обычно это его не спасало, но в этот раз судьба была милостива к нему: у соседки закипел и начал переливаться через край турочки, шипя и наполняя все вокруг вкусным ароматом, ее кофе. Запах кофе настиг Павла, когда он уже вошел в свою комнату. Павел отсек его оклеенной рыжей пленкой «под дерево» картонной дверью, и, не снимая куртки, рухнул в кресло перед телевизором. В дверь немедленно стала царапаться собачонка

– Надо бы убрать сапоги, – подумал Павел об оставленной в коридоре обуви. Иначе собачонка, нарыдавшись, могла уволочь их куда-нибудь и спрятать, изрядно при этом потрепав.

Когда Павел въехал в эту комнату, собаки еще не было. Ее нынешняя хозяйка постучалась в его дверь, он крикнул: «Войдите», и она вошла – напудренная, как присыпанная пылью театральная кукла, в коротком платье, со слишком ярко и смело обведенными глазами и ртом. Но симпатичная кудрявая головка ее, похожая на солнышко из детской книжки, сидела на тонкой шее гордо и смело, а свои длинные ноги она переставляла так решительно, что Павел оторвался от чемодана, перед которым стоял, склонившись.

– Настя – представилась она, улыбнувшись. Ее улыбка блеснула, как открывшийся на миг в просвете между деревьями водопад. Сразу стало жарко и захотелось окунуться в прохладные струи.

Тогда Павел произнес свое имя тем сумеречным тоном, какой следовало ожидать от мужчины, занятого своими, до жути мужскими делами. При этом он, безусловно, походил на малыша, пускающего мыльные пузыри. Но он не выдержал роли до конца, тоже улыбнулся и добавил, что вот он только что приехал, дел, конечно, предстоит много, до порядка в комнате пока далеко, но он очень рад, что у него такая приятная соседка. Слова его прозвучали неожиданно тепло, что свидетельствовало об окончании мужских дел, то есть полосы его жизни, когда он убегал от всех – от родных, от друзей, от себя. Через пару минут Настя вышла, снова показав ему блестящие зубки через плечо, а он подошел к окну и, глядя в засыпанный снегом двор, несколько раз сильно, до хруста потянулся. Тогда он еще не знал, что Настя отправилась на кухню варить кофе, напрочь отгоняющий от нее сон, и что эта ее вечерняя привычка будет доводить его до бешенства всего лишь через какой-нибудь год, через триста шестьдесят пять дней.

В тот вечер она сварила кофе для двоих и пригласила Павла на кухню. Но они не успел сделать и по глотку, как в коридоре хлопнула дверь и послышались шаркающие шаги.

– Старик – сказала Настя. – Сейчас будет ужин готовить. И она предложила перейти в ее комнату. Павел согласился. В дверях кухни он столкнулся грудью с человеком, которого Настя назвала стариком. На вид ему было лет шестьдесят. Это был угрюмый высокий старец с резкими чертами лица и холодными, как будто фарфоровыми глазами. Черные зрачки его уставились Павлу прямо в лицо, но старик ничего не сказал и даже не сделал шагу назад. А Павел, увлекаемый за руку Настей, тоже не мог посторониться. Поэтому короткое «Добрый вечер», которое он все же произнес, прозвучало вяло и безадресно, хотя Павел уже видел этого старика – когда приходил смотреть комнату, и знал, что его зовут Валентин Петрович.

–Тут у нас живет еще студентка, – сказали бывшие хозяева, указав на дверь соседней комнаты. Но саму Настю Павел тогда не увидел. Из-за двери звучала музыка. «Колечко, на палец колечко…» – это был вездесущий шлягер.

Таким образом, детальное знакомство Павла с квартирой началось именно с комнаты соседки-студентки. Они сели на кровать, покрытую смятым покрывалом поверх смятого же одеяла, и весело расхохотались, вспомнив старика. Потом Настя вспорхнула к серванту, чтобы добавить в кофе коньяк. Она также принесла две рюмки, так что коньяк они стали пить и из них. Потом, когда на улице уже сгустились сумерки, Настя включила свет, затем подошла к окну, чтобы задернуть шторы, и Павел, оглядывая ее с ног до головы, повел себя совсем уж безрассудно. Он хлопнул рукой по покрывалу и сказал что-то вроде: «Ну, сколько тебя еще ждать!». И она перепорхнула от окна прямо на кровать, забравшись на нее с ногами, как какая-то роскошная бабочка, случайно залетевшая на веранду и в поисках свободы присаживающаяся то тут, то там. Ее гладкие ноги казались слишком большими для остального тела, до них хотелось дотронуться, как до музейного экспоната, что Павел и сделал, получив гладкий шлепок по шее, превратившийся в прочный захват и объятия.

Ей было двадцать лет, ему двадцать пять. Она училась в университете на филфаке, он занимал какое-то среднее положение в крупной торговой компании. Она радовалась жизни, что было чертой характера, а не возраста. Он строил жизнь, что было также чертой характера и проистекало из его представления о жизни. Она хотела быть с кем-то. Ему нужно было, чтобы кто-то был с ним.

Настя льнула к нему, как длинные стебли водорослей льнут к увлекаемой быстрым течением лодке. А ему было приятно чувствовать себя чем-то твердым и прочным, вокруг которого вьется что-то другое – ласковое и нежное. Только в полночь он, накинув на плечи женский халат и прокравшись по черному коридору в ванную, задумался о том, что же все-таки произошло. В его планы вовсе не входило устраивать брешь в границе вокруг его двадцати метров свободы. Он стоял под душем, разглядывая отслаивавшуюся от стен краску, и боролся с оскоминой, которую оставил во рту и в душе дешевый коньяк. Но наслаждение, которое он испытал с Настей, было неподдельным. Поэтому, когда в коридоре раздалось шлепанье босых ног, и из-за двери послышался горячий шепот «Это я, впусти!», Павел незамедлительно шагнул одной ногой на холодный пол и дотянулся до задвижки, впустив в ванную вместе со сквозняком свою новую очаровательную любовницу. Потом ему еще предстояло обратное путешествие по бесконечному коридору с влажной разгоряченной Настей на руках. Он справился с задачей и аккуратно опустил ее на кровать, уже приготовленную ко сну за то короткое время, что он был в душе один. Подушек на кровати было две.